Носорог для Папы Римского
Шрифт:
— Касательно этих двух головорезов… Брат, я бы желал, чтобы вы разузнали о них побольше.
Ханс-Юрген кивнул в знак того, что выполнит поручение, тут же повернулся и ушел, оставив приора наедине с его занятиями.
В последующие дни — монахи это отметили — отец Йорг стал вести себя спокойнее: он шутил уже не так язвительно, и пылкая страсть, заставлявшая его выкрикивать названия дальних островов и народов, бить по стене указкой и даже вышагивать с гордым видом, изображая мантикору — существо, по их мнению, означающее безудержное обжорство, — также поутихла. И о живущих на деревьях гиперборейцах — братия решила, что гиперборейцы олицетворяют столпников, пребывающих на полпути между землею и раем, — он рассказывал в тонах ровных, будничных. А когда Йорг описывал им обитающих в пустынях за Нигрисом червей, вызывающих муки жажды или же сонливость, и монахи пришли к единодушному мнению, что змии сии есть аллегория пьянства и лени, он даже и не спорил, а только пробормотал, что, мол, у тех, кто испытал
Йорг сидел перед раскрытыми фолиантами. Свеча коптила, но он не читал, а прислушивался — не звучат ли тяжелые шаги Ханса-Юргена. Да, в его наставлениях поубавилось пыла, но вовсе не потому, что он начал пренебрегать своей миссией, а потому что отвлекся. Мысль его блуждала в новых областях, замысел еще не обозначился четко, Йорг примеривался, кроил в уме то так, то эдак. Привилегии и субсидии, дарованные монастырю, прелаты, торговавшие ими, прелаты, уклонявшиеся от своих обязанностей, прелаты, нетвердые в вере, — все документы, все эти свидетельства давно минувших времен лежали перед ним нетронутыми. Где-то в этих бумагах содержались намеки на то, почему его лишенная якоря церковь затерялась, дрейфуя в веках, и почему теперь она обращалась в руины. Когда прибыл его посланец, Йорг не стал проявлять особой заинтересованности, вопросы задавал самые простые, ответы выслушивал вполуха, а затем отправил монаха назад: смотри, узнавай. Если брат Ханс-Юрген и заподозрил, что за этим стоит не только праздное любопытство, то он ничем себя не выдал. Бродяги приплыли с материка на лодке и поселились в рыбном сарае Брюггемана. Оказывается, они воевали у испанцев. Тот, что потемнее лицом, — настоящий великан, на голову выше своего спутника. Возятся с какой-то бочкой, что-то делают за сараем, — их видел один из Ронсдорфовых огольцов.
— Бочка? — Вопрос прозвучал почти равнодушно, поплыв по воздуху вместе с дымом от свечи. — Брат, я бы хотел узнать об этом побольше.
Вот Ханс-Юрген и усердствовал в расспросах, бороздил остров вдоль и поперек в любую погоду, выполняя задание отца приора. Бочка, судя по всему, должна была служить чем-то вроде судна. Тот, что помельче, забирался в нее, а гигант опускал бочку в пруд. Для этого они соорудили некое подобие колодезного журавля. Но почему-то дальнейшие расспросы встречали сопротивление — местные жители словно нарочно напускали тумана. Его обычно говорливые знакомцы старательно изображали неведение или полное безразличие. Если бродяги и преследовали какую-то цель, он о ней ничего так и не узнал. Что же касается настроений островитян, то Ханс-Юрген понял лишь одно: они чем-то обеспокоены.
— Полагаю, — выдавил из себя монах после того, как Йорг попытался добиться от него разъяснений, — что они боятся этих людей.
— Боятся? Целый остров здоровяков испугался пары бродяг?
— Это какой-то смутный страх. Не могу понять, в чем дело.
А потом последовало неизбежное:
— Копни глубже, брат. Разберись в этом. — Йорг помолчал, раздумывая, и добавил: — Поговори с Эвальдом Брюггеманом.
Сандалии Ханса-Юргена прошлепали по каменному полу, эхо его шагов растаяло под сводами галереи, а отец Йорг остался наедине со своими раздумьями. Эта бочка его тоже беспокоила. Очень странно они ее используют, совсем не так, как принято на острове (вряд ли это бочка из-под вина или смолы, раз Брюггеманова — значит, селедочная)… Замышляют, стало быть, нечто, выходящее за пределы кругозора островитян, да и его собственного, чего уж там. А значит, интерес его к этим незадачливым чужакам более чем оправдан. Так что же, о Господи, они собираются делать со своим хитроумным устройством? В пруд лазают… И этот журавль! Интересно, знает ли брат Герхард, что у него появились соперники по инженерным выкрутасам? Йорг размышлял, постукивая пальцами по разложенным на столе бумагам. Нет, эти бумаги — полная бессмыслица, с их помощью никуда не доберешься. Свеча догорала, плевалась желтым воском, истаивала в восковой лужице. Приближалось время утрени.
Конец осени ознаменовался моросью, превратившей утоптанные сборщиками урожая дорожки в чавкающую трясину. Поначалу размягчающаяся почва острова охотно впитывала влагу, потом лужи начали разрастаться, их становилось все больше, жижа распространялась повсеместно. Посланец Йорга упрямо ступал по разливам стоячей воды, в которой гнили листья и ошметки буковой и дубовой коры. Непогода и весь этот осенний мрак, вместе с настороженным молчанием островитян, действовали на него угнетающе. Пройдя по берегу Ахтервассера — тусклого, пустынного, взбаламученного ветром, — брат Ханс-Юрген направился в сторону настоящего моря, туда, где чахлые ольховые заросли отмечали границу владений Эвальда Брюггемана. В доме топили — из трубы поднимался дым, его
— Он там.
Вид у Матильды Брюггеман был сердитый — она явно не собиралась приглашать его в дом. Женщина стояла на пороге, загораживая вход и указывая большим пальцем куда-то через плечо. «Там» — имелось в виду: в море. В смысле — «не здесь». А значит: пошел прочь. Вопросы застряли у Ханса-Юргена в глотке. Дети Брюггемана, игравшие возле печки, теперь, разинув рты, таращились на него, продрогшего и опешившего. Он еще и повернуться не успел, как за спиной у него захлопнулась дверь. Обойдя дом, он спустился на берег и сел, настроившись на ожидание.
Мелкие колючие волны захлестывали берег и, пошипев в гальке, словно бы выкипали. Ветер подхватывал брызги, в воздухе стояла изморось, и вскоре лицо монаха заблестело, покрылось влагой. Прошел, наверное, час. Он осмотрел берег — где-то в миле отсюда виднелась его покосившаяся церковь, которая опасно наклонилась над морем: просто невероятно, что она еще не рухнула в воду. Холодные серые небеса жадно впитывали свет дня, и очертания церкви понемногу таяли, растворялись в окутавшем остров тумане. Море, земля, небо сливались воедино, становились неотличимыми друг от друга, но монах, скорчившись и дрожа от холода в своем тонком одеянии, вглядывался в горизонт в поисках Брюггемановой лодки. Значит, рыбак дал пришельцам разрешение, а может, они каким-то образом его заставили. Но почему Брюггеман? Недостатка в грязных, дурно пахнущих прудах на Узедоме не наблюдалось. Значит, что-то связывало Брюггемана с этими людьми, что-то непонятное, скрытое в молчании острова.
Мелькнуло что-то светлое. Парус? Да, и не далее чем в пятидесяти ярдах. Хлопавший на ветру, он скорее был слышен, чем виден. На корме сидели Брюггеман и его работник. Ханс-Юрген вскочил и принялся помогать рыбакам вытаскивать лодку. Оба они промокли до костей и отчаянно дрожали. Брюггеман уныло бранил работника за какую-то оплошность, а тот — Плётц, довольно хилый с виду тип, — даже и не пытался оправдываться. Ханс-Юрген, улучая момент, когда можно уже приступать к расспросам, помогал рыбакам разгружать скудный улов. Брюггеман не выказал удивления присутствием монаха, а Плётц, хоть и поглядывал на Ханса-Юргена, но тоже молчал. Когда сеть наконец опустошили, распутали и уложили для просушки поверх лодки, Плётц небрежно кивнул хозяину и скрылся за дюной. Монах и Брюггеман остались вдвоем.
Ханс-Юрген ухватился за представившуюся возможность и тут же принялся раскручивать бесконечную нить вопросов, меж тем как Брюггеман закинул за плечо мешок с рыбой и зашагал в глубь острова. Ханс-Юрген тащился за ним и все спрашивал, спрашивал, спрашивал. Брюггеман, вынужденный наконец заговорить с ним, только отмахивался — мол, тебе пора идти, ночь надвигается, темнеет, еще заблудишься… И потом, неужто брат Ханс-Юрген не слышит, как у него, Брюггемана, зубы стучат от холода? Он, Брюггеман, промерз, оголодал, вымотался, и ему ну совершенно не до расспросов. Только не сейчас. А завтра? Завтра тоже не получится: завтра надо ехать в Штеттин, а послезавтра с самого ранья выходить в море, и, вообще, о чем тут говорить? Он же промок насквозь, неужели святой отец не видит? Брюггеман, весь дрожа, стоял уже у своей двери, и Ханс-Юрген понимал, что тут им придется расстаться, а узнать меж тем так ничего и не удалось, понятно лишь, что расспросы крайне раздражают Брюггемана. Рыбак ничего не скажет, станет увиливать, придумывать всякие предлоги и отговорки, отмалчиваться — словом, вести себя так, как и все островитяне на протяжении последних двух недель. В дверях появилась Матильда с тем же мрачным видом, а за ее спиной Ханс-Юрген увидел те же детские мордочки с раскрытыми от удивления ртами, словно он, уходя, приказал им: «Замри!» — и ребята все это время ждали, пока монах не придет и не скажет: «Отомри!» Эвальд Брюггеман поднырнул под мускулистую руку супруги, и та захлопнула дверь у монаха перед носом. Опять ничего.
Он еще немного постоял, прислушиваясь к неясному бормотанию, потом голоса стихли — хозяева отошли от двери. Итак, он снова ничего не выяснил. Легкая морось перешла в настойчивый дождь, и монах пустился в обратный путь через остров. Уже почти совсем стемнело, и он несколько раз оскальзывался на ненадежной тропинке. Беспокойство Брюггемана по поводу того, как он вернется в монастырь, было, конечно, просто уловкой, но Ханс-Юрген, вывалявшийся в грязи, промокший, продрогший, и в самом деле больше всего на свете хотел бы сейчас оказаться у монастырских ворот. Зубы выбивали дробь, а все для того, чтобы узнать то, что было ему известно и раньше: рыбак боится — то ли самих солдат, то ли чего-то еще. Он снова поскользнулся, тяжело рухнул в грязь и громко застонал. Дождь лупил не переставая. Ханс-Юрген уже почти пересек остров в самой узкой его части, а дорога вдоль Ахгервассера, он знал, будет полегче. Уловив какое-то движение слева, он оглянулся, но никого и ничего не увидел. Побрел, спотыкаясь, дальше, потом снова услыхал какие-то звуки. На этот раз он остановился, окликнул. Ему никто не ответил. Дойдя до опушки, монах снова остановился и оглянулся назад, уставившись в кромешную тьму, а когда повернулся, чтобы продолжить путь, то весь содрогнулся и вскрикнул от испуга. Прямо перед ним — футах в десяти, — спокойно прислонившись к березе, стоял человек.