Носорог для Папы Римского

Норфолк Лоуренс

— Это чепуха, — спокойно сказал Гбуджо. — Наш отец… Уссе, ты ведь знаешь. Железо сломано. Оно было сломано еще до того, как ты исчезла. Наш отец… — Его слова иссякли.

— Мертв, — прямо сказала она.

Намоке слышал, как Апиа с шумом перевел дыхание. Он удивился и собственному своему потрясению от удара, нанесенного самим этим словом, — надо же, выплюнуть этакое слово прямо в лицо Эзе Нри.

— Ты несешь чепуху, — холодно повторил Гбуджо. — Железо сломано, как сказал я и как, должно быть, сказала моя сестра, потому что я не слышу своей сестры, когда рот у нее забит навозом. Это чепуха, потому что наш отец никогда не видел белых людей и никогда их не увидит, а если ты доставила сюда этих троих по его, как ты говоришь, просьбе, то это лишь доказывает, что ты почтительная дочь… — Он снова замолчал. — Ты хорошо поступила, сестра, что привела их так далеко. Твои братья приветствуют тебя, тебя, Эзе Ада. Привести их так далеко лишь затем, чтобы увидеть их гибель, — это тяжелый удар. Нести тяжелый груз лишь затем, чтобы рассыпать его у двери…

И здесь

он вынужден был прерваться: в том, как его сестра подтягивала к груди колени, как обхватывала их руками, как раскачивалась взад-вперед, и в ее негромких мяуканьях и вздохах, — все это говорило не о слезах горького разочарования, хотя братья ожидали именно этого, но о буйном веселье. Она смеялась над ними. Она смеялась над всеми ними: Гбуджо, Апией, Онугу, даже над ним. Намоке озадаченно нахмурился, вспоминая, как он бросился к ней, испугавшись силы, скрытой в офо, которым она замахивалась на бурлящую толпу, думая, что сила эта может превратить ее руки в обгорелые обрубки, пронзить ее, прорасти в ней и разорвать своими ветвями ее плоть, вспороть ее, вскрыть… Он ринулся тогда вперед, и огромная масса людей ринулась вместе с ним, стена, за которой Уссе их удерживала, раскрошилась, и тела стали изливаться бурным потоком… Они загнали троих белых в лес, где те должны были умереть. Белые люди не знают, как жить в лесу. Все, что она сделала, ни к чему не привело. А теперь она над ними смеется.

— Бедный Гбуджо! — выпалила она. — Думаешь, я не знаю, что это ты привел их к обири? Бедный Апиа! Думаешь, я не слышала, как ты кричал, призывая всех гнаться за ними? А ты, Онугу, маленький мой братик, думаешь, я не видела, как ты раздавал им дубинки — там, за кокосовыми пальмами? Думаешь, я не догадалась, что там будут припасены дубинки? Глупые, глупые мои братья: если вы не слушаете, то как же можете понять? Представьте себе, что то, о чем я говорю, правда — пусть у вас слегка поболят сейчас головы, — представьте себе, что они — это именно то, что я вам говорю. Думаете, Алуси позволят вам пролить их кровь? Думаете, они позволят людям нри снова запятнать землю?

Все трое избегали на нее смотреть. Да, подумал Намоке, она к нам безразлична. Понимает, что мы ничего не значим. Как бы ее братья ни старались, никакой роли в этом им не отведено. Она подалась вперед, смотря прямо им в глаза и предпочитая думать, что за их потрясением стоит непонимание или тупость.

— Две сотни человек загоняют троих белых в лес. И белые ускользают. Скажите-ка теперь, мои умные братья, как такое происходит? Они что, бегают как леопарды? Летают как птицы? Исчезают? Трое ничего не знающих белых, которые и ходить-то едва могут, чтобы не упасть, которые крушат все вокруг себя, что твои буйволы…

Она поворачивалась от одного к другому, выкрикивая каждому в лицо один и тот же вопрос:

— Отвечай, как?!

Братья молчали.

— Они у Игуэдо, — сказала она категорическим тоном. — Неважно, верите вы или нет. Они живы. И скоро будут в Нри.

У всякой мерзости есть своя патология. Мелкие ручейки и притоки размывают отдаленные возвышенности, а затем лесные реки делят между собой водосборные площади, отлагая тощие слои драгоценного черного ила вдоль украшенных сочной растительностью берегов. Каждый такой берег — это пышная лента камышовых и тростниковых зарослей, где в поисках рыбы бродят цапли и красноногие утки, это зеленый палисад волокнистых стволов, могучая живая изгородь, укоренившаяся в мелкозернистой рыхлой почве. И это обманка, потому что через три шага почва делается тощей и песчаной, начинается лес, в котором узловатые канаты разветвленных и неглубоких корневых систем извиваются, поднимаясь и погружаясь снова в выщелоченную и изобилующую гравием землю, ища в дальних землях фосфаты для лесных великанов с непомерным аппетитом — красных, железных и камедных деревьев, абаши и эритрофлеумов, которые истощают и без того бедные почвы на мили вокруг, не питая ничего более полезного, чем самонадеянная потребность быть выше своих соседей.

Блуждающие корни этих многоногих монстров, напоминающих Гидру с ее волосами-змеями (Сальвестро вот-вот споткнется об один из таких корней) закачивают древесную пищу на высоту в сотню футов и более, где глянцевитые кроны впитывают дополнительный солнечный свет, словно объемистые зеленые губки, и производят ярко окрашенные цветы, по большей части маленькие и изысканно задуманные. Птицам они очень по душе. Все остальное пребывает ниже и находит свой путь во мраке, потому что все проблески и промельки способствующих росту солнечных лучей, проникающие сквозь светопожирающий лиственный полог, перехватывают самые сильные из претендентов, в число которых входят пятидесятифутовые бальзамические деревья, мягковолокнистые атласные деревья, рожковые деревья с перистыми листьями и длинными подвесками стручков, сенегальские пальмы, образующие плотные заросли, гвинейский перец, андироба, и все они простирают жадные до солнца листья, подбирая оставшиеся лучики и беглые вспышки, так что дно леса освещается лишь самыми смутными крапинками и отблесками, тем, что случайно утекло сверху. Здесь растут папоротники, а иногда — пушица. Лианы забрасывают свои лассо, ползут вверх, перепутываются и снова спускаются. По-настоящему здесь процветают лишайники и мхи, а сами деревья роняют семена, у побегов которых вряд ли достанет времени, чтобы образовать непроходимые заросли, прежде чем их родители заморят

их голодом. Земля внизу перегружена и опустошена взаимоисключающими аппетитами древесных чудовищ, меж тем как солнце вверху умело на этом играет, чтобы завлекать их все дальше и дальше от их тощего основания, чтобы они тянулись все выше и выше в отчаянном состязании, целью которого является удушение всего вокруг, — и вот корни оказываются неспособными питать крону, листья истончаются, затем жухнут, коричневеют и опадают, медленно кружа вниз, к лесному дну, где быстро начинают становиться перегноем у подножия стофутового ствола, совершенно бесполезного и уже гниющего, который рано или поздно — неизбежный финал — обрушивается среди своих соседей-победителей: разящее, сокрушительное, катастрофическое падение гигантского древесного трупа, сплетения ветвей, сучьев и ярких орхидей. Пища для термитов.

Но временами — или изредка, или всего раз-другой — лиственный купол разрывается. Открывается залитая солнцем гавань. Из земли выпрыгивает ползучий пырей и живет в счастливом дружестве с маленькими кустами и цветами, ярко-красными рододендронами, например, со случайным диким ямсом. Растения цветут, дают семена, и из значительной части этих семян получаются обновленные версии того, что цвело здесь раньше, не настолько большие для того, чтобы удушать соседей, но вполне достаточные для самовоспроизведения. Проблема питания разрешается путем бессловесных подпочвенных переговоров, итогом которых становится справедливое распределение благ, удовлетворяющее все стороны. Вокруг жужжат и танцуют неторопливые, лишенные страхов и предпочтений пчелы, занимаясь опылением внутри этого маленького парадиза — хотя и окруженного хмурыми утесами давящего леса, — этой счастливой экотопии, где вокруг прыгают воловьи птицы, невзирая на отсутствие волов, где прекрасные цветы можно собирать целыми охапками, хотя никто их никогда не собирает, где нет места паразитирующим лианам, и поэтому те ничего здесь не душат, где все остается нетронутым, чистым и мирным.

Затем гниющий ствол весом в двадцать пять тысяч тонн, воздев плеть, сработанную из собственных ветвей и шести видов ползучих растений, обрушивается из ниоткуда и разравнивает все вокруг, а злобные маленькие ростки дают побеги, чтобы укрыть эту область светонепроницаемым лиственным занавесом, убивая все, что внизу, и заново утвердить мерзкие нормы леса, которые, начиная со скудости почвы и кончая плохим освещением, от стержневых корней до самых верхушек крон, сводятся к медленной голодной смерти, детоубийству, древесной жестокости и жадности. Так все происходит в вертикальном направлении.

Но по сторонам-то, по сторонам… Гигантские черные стволы вздымаются из крапчатых горбов нижних древесных крон и поддерживают пустотелые купола вверху. В лишенном земли и неба слое воздушного пространства, подвешенном между нижним и верхним пологами, снуют плодовые голуби и цесарки. «Верх» несколько светлее «низа», но оба составлены из непрочной зелени, словно один есть точное отражение другого, так что вдоль и поперек простираются сплошные отражения. В этой промежуточной зоне с измерениями полная неразбериха (что есть высота?), белки, ящерицы, небольшие обезьяны и шимпанзе взбираются и спускаются, не различая особо этих диаметрально противоположных движений, а высокомерные и забывчивые деревья, отнюдь не способствуя правильной ориентации, десятилетиями поощряют эту смертоносную чехарду. Неудивительно, что крыланы спят вниз головой: «вверху» и «внизу» здесь являются зыбкими понятиями, вертикаль становится невозможной, превращаясь в серпантинные петли, причудливые извивы, лемнискаты поворотов и разворотов… От слова «верхушка» здесь, вверху, нет никакого толку, да и внизу пользы от него ненамного больше.

Внизу, под нижним пологом, и пребывает сейчас Сальвестро, на земле, или даже на уровне земли, ибо он только что споткнулся об один из зловредных, узловатых, трудноразличимых корней. Встревоженный глухим ударом зяблик всматривается вниз и видит то, что представляется ему очень большим и неубедительно окрашенным под краба коричнево-белым существом, неподвижно лежащим в грязи. Похожее на хомячка животное, уши которого украшены кисточками, подергивает носом, выглядывая из норки, и замечает единственный почернелый палец, видимый через дыру в подошве башмака Сальвестро. Запутавшись при падении в лесной растительности, Сальвестро умудрился набрать в рот земли, кислой на вкус и очень скрипучей из-за обилия песка. Потеряв на мгновение возможность дышать, он не в состоянии выплюнуть землю и вынужден ее проглотить. Похожее на хомячка животное удаляется обратно в норку. Зяблик осознает, что ошибся, и утрачивает интерес к происходящему. Заблудившийся муравей-солдат, несущий в своих жвалах веточку, сталкивается с огромным и необычайно трудным препятствием. Сальвестро кашляет. Землетрясение? — гадает муравей и роняет веточку. Сальвестро принимается двигать пальцами ног, потом и другими членами, поочередно проверяя их на предмет возможных порезов и переломов, тратя на это много времени, потому что он все еще не выпутался и все равно не может встать, потому что последние звуки погони растаяли несколько часов назад и, наконец, потому что начиная с того мгновения он оказался безнадежно затерянным посреди этого леса за тысячи миль от дома (что бы ни понимать под домом) и, не имея ни малейшего представления о том, где сейчас находится, не видит необходимости идти куда-то еще, где он точно так же не будет знать, где он. Если его обнаружат, то, видимо, забьют насмерть дубинками — это сделает маленький отряд горланящих черных людей под предводительством братьев Уссе. Толпа, готовая вершить самосуд. Кажется, он всю жизнь собирает такую толпу вокруг себя.