Носорог для Папы Римского
Шрифт:
Он сделал вид, что плюет на пол — в обири это было табу, — и запричитал снова, Намоке же спокойно кивал, ожидая возможности ускользнуть. Но Джиофо все бубнил и бубнил, и голос его впивался Намоке в голову, словно стреловидный червь, а там и без того звучало уже множество голосов, проникших в череп наподобие уховерток и теперь извивавшихся и глодавших его мозг. Когда Эзе Нри заговорит…
Где этот голос? Все ждали его, но запас терпения иссякал, что служило, например, причиной горячности Джиофо, продолжавшего свои громогласные обличения, которые все чаще повторялись: его горечь произрастала из того же беспокойства, которое привело сюда всех, а источником беспокойства было незнание. Железо сломано…Кузнец, должно быть, в этой именно пословице находит особый смак, мрачно думал Намоке, хотя, конечно, не находит его в тех обстоятельствах,
Уссе стояла на самом краю обири. Там на нее падал солнечный свет, и устремленным на нее глазам, привыкшим к тени, ее волосы казались ярко-алым головным убором, а лицо — эбонитовой маской с синими прорезями. Линия гребня рассекала ее надвое: красная обожженная солнцем земля и белесое небо над ней. Уссе сделала один шаг вперед, и те, что были ближе всех остальных, повалились навзничь, словно она толкнула их. По-прежнему никто ничего не говорил. Намоке стал пробираться сквозь безмолвную толпу. У нее расширились глаза, когда он протиснулся через тела, прижатые друг к другу в усилии сохранить защитную дистанцию между собой и ею, — живым джу-джу, противостоящим им и их ослепляющим. Намоке ощущал ее силу сквозь них — эта сила лежала, свернувшись кольцами, внутри раскрашенного тела, могучая и неприкасаемая, как питон. Ее дыхание наполняло их легкие, накачивало их так сильно, что если бы она с шипением потянула воздух в себя, они бы упали, рухнули наземь, как опустошенные оболочки, которых Нри лишил душ… Теперь она стала могущественнее, осознал Намоке. Она снова сделала шаг вперед, подняла и простерла вперед руку, тем самым вырезая собственные очертания в окаменевшем воздухе. Ее пальцы закупорили их напрягающиеся уши, и ей надо было только вытянуть из них пробки, чтобы поток слов хлынул в головы, изливаясь изо ртов. Они были заточены в клетки порознь друг от друга и связывались вместе лишь этой извивающейся рукой, которая вытягивалась из Уссе и охватывала их, каждого по отдельности, — она поворачивалась, но руки и ноги ее оставались неподвижны, точно ее позвоночник был столбом, воткнутым глубоко в землю, где Ала его ухватила сильными белыми подушечками пальцев и стала медленно вращать. Итак, она медленно поворачивалась между рекой слева от нее и лесом справа, и если бы она заговорила мгновением раньше, рассуждал позже Намоке, тогда все они образовали бы ту форму, в которую она их втискивала, пали бы в ее тень, не выходя за границы этой тени; образ ее проступал твердым островом тьмы на яркой, мягкой почве переговоров, в которых все они тонули, оплотом Эзе Ада… Ан нет.
Им повезло, думал Намоке позже, ночью того же дня, когда она сидела перед ним просто как Уссе. Она была дочерью его брата, плотью от плоти его, — та маленькая девочка, что любила болтать и сочинять небылицы о встречах с Игуэдо в лесу. Теперь он ее узнавал. В обири она предстала незнакомкой, слишком изменившейся для того, чтобы он мог разглядеть ее под видением, которое обратилось к собравшемуся там народу. Белым повезло, что их не разорвали в клочья. Или, может, Алуси спустились с небес и укрепили крошившиеся стены, которые удержали людей перед видением Эзе Ада на достаточно долгое время, чтобы успели явиться ее братья и утащить прочь незваных гостей. На мгновение он подумал, что тот, кого она называла Солдатом, вытащит свой клинок, который носил сбоку в длинном металлическом мешке. Его рука скользнула было в ту сторону, но Уссе заметила это и что-то прошипела на его языке. Гбуджо схватил его за плечо. Тот позволил повернуть себя таким образом, а двое других, Великан и тот, которого она называла Вором, убежали.
— Вы должны были держать их у пироги, — презрительно распекала
Ее испепеляющий взгляд вызывал их попробовать это опровергнуть. Все трое хмурились и ничего не говорили.
Это произошло очень быстро. Оборванные одежды сбили с толку людей в обири, и какое-то время они просто не понимали того, что сообщали им глаза. Потом они поглядели на лица тех — и понимание пришло. Намоке вспомнил звук, который издали глотки собравшихся, — это было удушье, шедшее из самого нутра. Трое белых вошли в обири, Солдат встал между Эзе Ада и ее слушателями и заговорил на своем языке, звучавшем так, словно рот у него был забит землей. Казалось, он обращался… К нему. К Намоке.
Остальные двое держались позади, замечая, что лица смотрящих на них людей становятся все более враждебными, замечая, как по плотной толпе прокатывается узнавание, прокатывается ужасающее изумление. Появились Гбуджо и его братья, запыхавшиеся, взволнованные, и это всколыхнуло людей. Они двинулись вперед, и Уссе повернулась. Тогда пришел его черед быть изумленным, разгневанным, потрясенным до оцепенения. Она схватила его посох-офо и стала размахивать им, как оружием, пока ее братья утаскивали незваных гостей. Сколько времени требуется, чтобы гребень волны людского гнева опрокинулся и разбился, обрушившись кулачным ливнем на их стиснутые тела, на их ошеломленные красные лица? И сколько времени надо на то, чтобы утащить их в безопасное место? Один удар сердца? Два? Я потерял тогда голову, признался себе Намоке. Действовал не думая.
Сейчас отчетливо слышалось шипение масляной лампы. Снаружи было темно, в хижине — сумрачно. Трое братьев избегали взгляда своей сестры.
— Ну и?.. — угрюмо окликнул ее Гбуджо.
— Никто из них ничего не знает, кроме этого Папы. Зачем еще он прислал этих белых? Что он велел им ему привезти, а? Черепаху? Бабуина?
— Они ничего не помнят, потому что помнить нечего.
— Значит, люди нри тоже хотят забыть. В костре снаружи много пепла. Вотри его себе в лицо, и ты станешь похож на белого человека, а забывать, как они, ты и так научился. Какие у меня забывчивые братья! Забыть, что белых людей надо держать в лодке, забыть свою сестру, забыть Эзоду. А теперь смотрите, белые в Орибу, сестра вернулась, а Эзоду…
— Эзоду — это сказка, которую матери рассказывают своим детям… — презрительно сказал Гбуджо.
— У женщин нри хорошая память. Это мужчины нри бегают, словно цыплята с отрубленными головами. Они хотят ощущать себя важными, собираться в одном месте с другими цыплятами и вести серьезные переговоры. Это же так чудесно — булькать горлом и всем вместе важно расхаживать. Вы знаете, кто такие белые. Люди нри знали белых с тех пор, как Эри взял клинок у кузнеца из племени ока. Люди нри ждали белых с тех пор, как Эньи и Эзоду…
— Хватит, Уссе! Это старые истории, на них табу…
— Табу? Да их дети распевают! И не собираешься ли ты рассказать их народу бини? Народу ифе? А как насчет иджо? Они тоже любят истории. Зачем эти большие переговоры, когда люди нри уже знают, кто такие эти белые люди? Это дело нри, оно началось вместе с нри. И теперь к ним вернулось. Хочешь рассказать всем им об этом? Подумай, каким большим и важным ты мог бы выглядеть. «О люди леса! Люди нри однажды нарушили свое собственное табу. О люди соленых вод! Это было давно, во времена Эри. О люди Реки! Люди нри пятнали землю…» Хорошая будет речь, а, братья? Все бы слушали вас, так и навострив уши.
Она окинула яростным взглядом всех четверых.
— Ты так уверена, Уссе? — Намоке говорил мягче, чем ее братья. — Так убеждена, что это то, из-за чего белые пришли сюда? Так уверена в том, кто в действительности они такие?
— Из-за чего они пришли сюда? — эхом отозвалась она. — Они сами не знают. Кто они такие? Да, я уверена. Я жила среди них, а ты — нет. Какое мне дело, если ты не можешь в это поверить без того, чтоб у тебя заболела голова? — Она повернулась к братьям. — Верьте нашему отцу. Он видит их даже сейчас, в своем сне. Скоро он тоже узнает их и поймет. Или трое моих мудрых братьев видят дальше своего отца, яснее, чем сам Эзе Нри?
Она замолчала. Намоке смотрел, как она выпрастывает из-под себя ноги и вытягивает их перед собой на подстилке. Чье любопытство, гадал он, могло бы заставить его попросить у сестры объяснений? Ее деланое безразличие лишь прикрывает подлинное, думал он, настолько она уверена, настолько убеждена в том, что знает, или полагает, что знает. Переговоры теперь казались чем-то очень далеким, и сам он очистился от их назойливого шума. Ей нет необходимости понимать себя, подумал он. Это лишь истощало бы ее силы.