Носорог для Папы Римского
Шрифт:
И Отряд, хромая, двинулся в путь — по мере приближения к деревне Мууд хромота становилась все заметнее, солдаты выглядели все несчастнее, Болтун и Медведь тяжело опирались на костыли, Близняшки Бандинелли издавали ритмичные охи и ахи, на бинты были нанесены последние живописные штрихи, припарки смочены. Четыре коровы, пасшиеся на общественном лугу, уставились в тупом удивлении на побитое войско, растянувшееся вдоль дороги, а козел, привязанный к колышку и отринувший чертополох, который он, по идее, должен был щипать, — вместо этого он старательно разрушал вязанку миртовых ветвей, — даже на время прекратил заниматься столь приятным вандализмом, чтобы поглазеть на раненых, истекающих кровью бойцов, окутанных аурой несправедливого поражения, задавленных полчищами врагов, отступающих от сданного ими
Во всех этих страданиях, ложной хромоте и ужимках был еще один элемент — и решающий: надо было дать понять местным жителям, что отряд пришел ненадолго, что воины хотят поскорее оставить деревню. Надо было внушить мысль, что они от кого-то — несмотря на весь свой несомненный героизм и прирожденную смелость — скрываются, бегут, что их кто-то преследует. За их спиной осталось нечто ужасное, это ужасное преследует их. Селянам, кругозор которых ограничен полями да пастбищами, с одной стороны, не дано всего этого постичь, с другой — они не могут этого не видеть, поскольку ужас просачивается сквозь окровавленные повязки, и крестьяне, выстроившись в дверях, мрачно глядят, как, превозмогая страдания, шагают через их деревню герои. Вот Отряд сгрудился возле колодца, а деревенские сбились в кучку, шепотом переговариваясь. Войны [6] , о которых пока что доносились только разрозненные слухи — словечко здесь, словечко там, — ужасы и страдания, перевалив Альпы, пришли в Мууд.
6
См. Приложение 1).
«Воды! — вскричал Капо. — Воды для моих людей! Мешкать мы не можем. Неужто никто не даст нам напиться?»
На мгновение селяне замерли, потом один из них, чернобородый, кивнул другому. Тот бросился к колодцу, зачерпнул ведро воды и вытащил его.
«Благослови тебя Господь», — поблагодарил Капо, и крестьянин, боязливо оглядываясь на страдальцев, на клетку и на привязанного к ней юношу, выступил вперед.
«Для жаждущих вода всегда найдется», — произнес крестьянин.
«Господь да сохранит тебя», — ответил Капо и махнул рукой Грооту и Бернардо: мол, опустите меня.
«Что привело вас в Мууд?» — осведомился чернобородый.
«Ах, мой друг, — начал Капо, — нет нужды потешаться над нами, пусть даже мы вот так и разбиты. Нам пора уходить, но если вы… Да, пора идти. Благодарим вас за воду…»
«Потешаться? Но я же вежливо спросил, — возразил крестьянин. — Так скажите, что привело вас сюда?»
«Неужто не знаете? — Вокруг чернобородого начали собираться крестьяне и крестьянки, которые переводили встревоженные взгляды с земляка на пришельца и обратно. — Как так могло случиться, ведь Инсбрук пылал и река там стала багровой от крови, а вы ничего не знаете?»
Некоторые из крестьян помотали головами, а Капо продолжил:
«Войны — вот что привело нас сюда!»
«Но у нас здесь нет войн», — бесстрастно сказал чернобородый, однако голос его звучал не слишком убедительно.
«А там, там…» — Капо указал на дорогу, будто ему слишком трудно, невозможно даже произнести название.
«В Слиме?»
«Да, в Слиме!» Это прозвучало воплем ужаса.
«Но ведь Слим всего в дне пути отсюда!»
«Слим былв дне пути, мой друг. Был. Теперь его больше нет. Их было слишком много, и все хорошо вооружены, а то, что они творили… Мы — закаленные солдаты, мы вовсе не такие добрые и мирные люди, как вы, нам тоже приходится убивать, когда надо, но то, что они сделали с добрыми жителями Слима…»
Из домов давно уже подтянулись остальные жители в надежде перехватить сочных и свежих сплетен. Столпившись вокруг чернобородого, они испуганно молчали. А Капо, казалось, с трудом пытался отрешиться от ужасных воспоминаний о Слиме.
«Основные силы вряд ли вас найдут, друг мой, можете на этот счет не беспокоиться…»
«Основные силы? Чьи основные силы?!»
«…а вот фуражиры
«Что?!» — воскликнул чернобородый, но за его спиной вся его родня, соседи, друзья и недруги, мужчины, женщины, дети уже опускались на колени в мутную грязь Мууда, а перед ним, кряхтя и стеная, вставали на колени доблестные, израненные воины Отряда вольных христиан. Бородатый тоже преклонил колена.
«Боже! — Голос Капо летел над импровизированным молитвенным собранием. — Боже! Спаси и сохрани бедных крестьян Мууда, кротких агнцев в львиных когтях, ибо невинны они и не заслуживают кары столь жестокой… И, Боже… — теперь он был десницей карающей, клинком закаленным, сверкающим над головами неверных, — сдери с них кожу, перемели их кости, пусть души их рвут и пытают каленым железом за то, что сделали они с бедными селянами Слима, ибо мерзостны они, МЕРЗОСТНЫ! Злобные, отвратительные твари, сброд, грязь — вот кто они такие… Они, они…» Капо умолк, словно захлебнувшись очередным проклятием.
«Кто?» — выдохнул один из крестьян.
«…они, они… Не могу говорить более, не могу. Пора нам идти. Мы и так здесь задержались».
«Вы не можете просто так нас покинуть!» — раздался женский вопль.
«Ради Господа нашего, защитите нас!» — кричала другая, и вскоре вся толпа принялась их умолять, некоторые уже рыдали, моля о защите, и посреди всего этого гвалта Капо снова принялся за свое.
«Они — это… — Превозмогая страх и боль, он высунулся из корзины и широким жестом указал на того единственного, кто колен не преклонил, на того, кто сидел в клетке, Зубатого, — со спины Сальвестро были видны его перекатывающиеся челюстные мускулы, а его плотно сжатое, кошмарное ротовое отверстие отражалось в блестящих от ужаса глазах дурачков-крестьян. — Французы!» — наконец выкрикнул Капо.
И настал ад кромешный.
Обычно все так и делалось. После того как несчастные крестьяне всеми правдами и неправдами уговаривали своих вынужденных спасителей задержаться, вольные христиане выставляли часовых на всех выходах из деревни, а те, якобы дрожа от страха за собственную жизнь, говорили путникам, что в селении — чума или еще какая страшная зараза, после чего путники обходили деревню стороной. Отряд оставался на несколько дней, иногда на неделю, но наибольший урожай — как называл его Капо — приносил именно первый день, когда привычный для селян мир рушился на глазах, когда страх достигал апогея. Тогда с пальцев снимались кольца, с шей — цепи и ожерелья. Откуда-то из темного угла, из утоптанного земляного пола выкапывались заветные шкатулки, и их содержимое, как по волшебству, перекочевывало к командиру защитников. Среди содержимого попадались и драгоценные камешки — чаще всего фальшивые, — но и их принимали с благодарностью: это было даже трогательно.
Постепенно страх шел на убыль. В первый день их кормили как королей, на второй или третий день ужинать приходилось уже овощной похлебкой, пиво и вино поначалу лились рекой, потом вино становилось кислым, пиво — перебродившим, поток скудел, а то и вовсе иссякал. На четвертый день крестьяне начинали перешептываться, избегать встреч с чужаками, слонявшимися по их убогим домам и амбарам: может, мы слишком рано запаниковали? Ничего не происходит, никто не нападает, никакого тебе конца света… Женщины переставали крутиться вокруг них, мужчины косились, иногда сквозь кордон пытался прорваться какой-нибудь пацан с корзиной яиц дурацкой легендой. Сальвестро, «пленник», и сидящий в клетке Зубатый — видимые доказательства невидимых ужасов — чувствовали, что страх отслаивается, спадает с крестьян, как пудра с лица Пудреного Джека. Капо хорошо улавливал настроение жителей деревни. Крестьяне поглядывали на Сальвестро и Зубатого. Капо следил за крестьянами. Отряд смотрел на своего капитана. Он знал. И в один прекрасный момент солдаты исчезали, растворялись, словно ночная тьма при первых солнечных лучах. Крестьяне вставали утром — а их защитников и след простыл.