НОСТАЛЬГИЯ

Тэффи Надежда Александровна

— Вон, смотрите, с каждой минутой дорожает!

— Так заворачивайте его скорее,—попросила

я.—Может быть, в бумаге он успокоится.

И вот неожиданно исчез Гришин-Алмазов. Уехал инкогнито, никому ничего не сказав. Спешил проско­чить к Колчаку. Скоро стала известна его трагиче­ская судьба. В Каспийском море он был настигнут большевиками. Увидев приближающийся корабль с красным флагом, сероглазый губернатор Одессы выбросил в море чемоданы с документами и, пере­гнувшись через борт, пустил себе пулю в лоб. Умер героем.

«Героем, Гришин-Алмазов! Подчеркиваю: „ге­роем" !»

В Одессе мало обратили внимания на эту смерть. Только

комендант «Лондонской» гостиницы стал мне кланяться суше и рассеяннее, и его пушистая со­бака перестала вилять хвостом. И скоро пришел он ко мне озабоченный, извинился и сказал, что отведет мне номер в «Международной» гостинице, так как вся «Лондонская» отойдет под штаб.

Очень было жаль уходить из милого номера шестнадцатого, где каждый день в шесть часов чуть-чуть теплел радиатор, где в каминном зеркале отражались иногда милые лица: сухое, породи­стое—Ивана Бунина, и профиль бледной камеи — его жены, и ушкуйник Алеша Толстой, и лирическая жена его Наташа Крандиевская, и Сергей Горный, и Лоло, и Нилус, и Панкратов…

Ну что ж — еще один этап. Мало ли их было? Мало ли их будет?..

А в городе стали появляться новые лица: ворот­ник поднят, оглянется и шмыгнет под ворота.

363

— «Они» уже просачиваются! Уверяю вас, что

«они» просачиваются. Мы видели знакомое лицо—

комиссар из Москвы. Он сделал вид, что не узнал

нас, и скрылся.

— Пустяки. Антанта… десант… Бояться нечего.

И вдруг знакомая фраза, догнавшая нас, прибе­

жала, запыхавшаяся:

— Ауспи-ции тре-вожны!

Началось!

14

Вышел первый номер «Нашего слова». Настрое­ние газеты боевое, бодрое.

Полным диссонансом — мой фельетон «Послед­ний завтрак». Последний завтрак осужденного на смерть. Описание веселящейся Одессы. Описание зловещего молчания кругом и тихие шорохи, ше­лесты, шепоты в подпольях, куда «просачиваются они».

Настроение мое не одобряли.

— Откуда такой мрак? Что за зловещие пророче­

ства? Теперь, когда Антанта… когда высаживаются

новые воинские части… когда французы…— и т. д.

— Вот уж совсем некстати. Взгляните только, что

делается на рейде!

— Вымпелы!

— Антанта!

— Десант!

Очевидно, я действительно не права…

Неунывающая группа писателей и артистов за­теяла открыть «подвал» где-нибудь на крыше. Ко­нечно, в стиле «Бродячей собаки». Дело было толь­ко за деньгами и за названием. Под влиянием разговоров об Антанте я посоветовала назвать «Тет­кин вымпел»…

Прошли слухи о том, что, пожалуй, «Междуна­родную» гостиницу займут под разные штабы. Тогда снова придется мне искать пристанища. С ужасом вспомнила первые одесские дни в холодной комнате в частной квартире, когда в разбитое окно ванной комнаты, где стоял умывальник для всей семьи, сы­пал снег прямо на голову. Хозяин ходил мыться в пальто с поднятым воротником и в барашковой

364

шапке на голове. Хозяйка мылась, засунув руки в муфту. Может быть, в таком виде им было и тепло и удобно — не знаю. Я чихала и согревалась гимна­стикой по всем существующим в мире методам. Больше мне всего этого не хотелось. Хотя была вес­на, весна, которая всегда ведет за собой лето, так что со стороны холода бояться нечего, но перспек­тива трудных квартирных поисков раздражала и утом­ляла заранее. Лучше ни о чем не думать. Тем более что я никак не могла себе представить оседлой жиз­ни в Одессе. Когда я жила в «Лондонской» гостини­це, мои гости

говорили мне:

— Какой чудесный вид будет из вашего окна

весною.

И я всегда отвечала:

— Не знаю. Не чувствую себя весною здесь. Аус­

пиции тревожны…

Иду в яркий солнечный день по улице. С набе­режной—невиданное зрелище — чернорожие сол­даты, крутя крупными белками глаз (словно кале­ное крутое яйцо с желтым припеком), гонят по мостовой груженых ослов. Это и есть десант. Но особого энтузиазма в народонаселении не заметно.

— Ишь каких прислали. Лучше-то уж не на­

шлось?

Негры яростной улыбкой обнажали каннибаль­ские зубы, кричали что-то вроде «хабалда балда», и нельзя было понять, ругаются они или привет­ствуют нас.

«Ну да все равно, впоследствии выяснится».

Ослы бодро помахивали хвостиками. Это ауспи-ция благоприятная.

— Ну? Что вы думаете за Одессу, что-о?

Странно знакомый голос…

— Гуськин!

— Что-о? Это же не город, а мандарин. Отчего

вы не сидите в кафе? Там же буквально все битые

сливки общества.

Гуськин! Но в каком виде! Весь строго выдержан в сизых тонах: пиджак, галстук, шляпа, носки, руки. Словом — франт.

— Ах, Гуськин, я, кажется, останусь без квар­

тиры. Я прямо в отчаянии.

— В отчаянии? — переспросил Гуськин.—Ну, так

вы уже не в отчаянии.

365

— Вы уже не в отчаянии. Гуськин вам найдет помещение. Вы, наверное, думаете себе: Гуськин эт!

— Уверяю вас, никогда не думала, что вы «эт»!

— А Гуськин, Гуськин это… Хотите ковров?

— Чего?—даже испугалась я.

— Ковров? Тут эти марокканцеры навезли всякую дрянь. Прямо великолепные вещи, и страшно дешево. Так дешево, что прямо дешевле порванной репы. Вот, могу сказать точную цену, чтобы вы имели понятие: чудесный ковер самого новейшего старинного качества размером — длина три аршина десять вершков, ширина два аршина пять… нет, два аршина шесть вершков… И вот, за такой ковер вы заплатите… сравнительно очень недорого.

— Спасибо, Гуськин, теперь уже меня не надуют. Знаю, сколько надо заплатить.

— Эх, госпожа Тэффи, как жаль, что вы тогда раздумали ехать с Гуськиным. Я недавно возил одного певца —так себе, паршивец. Я, собственно говоря, стрелял в Собинова…

— Вы стреляли в Собинова? Почему?

— Ну, как говорится, стрелял, то есть метил, метил в Собинова, ну да не вышло. Так повез я своего паршивца в Николаев. Взял ему залу, билеты продал, публика, все как следует. Так что ж вы думаете! Так этот мерзавец ни одной высокой нотки не взял. Где полагается высокая нота, там он — ну, ведь это надо же иметь подобное воображение! — там он вынимает свой сморкательный платок и преспокойно сморкается. Публика заплатила деньги, публика ждет свою ноту, а мерзавец сморкается себе, как каторжник, а потом идет в кассу и требует деньги. Я рассердился, буквально как какой-нибудь лев. Я действительно страшен в гневе. Я ему говорю: «Извините мене, где же ваши высокие ноты?» Я прямо так и сказал. А он молчит и говорит: «И вы могли воображать, что я стану в Николаеве брать высокие ноты, то что же я буду брать в Одессе? И что я буду брать в Лондоне, и в Париже, и даже в Америке? Или, говорит, вы скажете, что Николаев такой же город, как Америка?» Ну что вы ему на это ответите, когда в контракте ноты не оговорены. Я смолчал, но все-таки говорю, что у вас, наверное, высоких нот и вовсе нет. А он говорит: «У меня их очень