НОСТАЛЬГИЯ

Тэффи Надежда Александровна

— Как ваша фамилия?

— Вы из какого класса?

Лена подняла на нее глаза с выражением самого нечеловеческого ужаса, нижняя губа у нее задрожа­ла, и, не отвечая ни слова, она втянула голову в плечи, затрясла хохолком, подхватила свою сумку и с громким плачем побежала по лестнице, малень­кий, несчастный катыш!

— Какая смешная девочка! — засмеялась клас­

сная дама.

А я! Что я переживала в этот момент! Я закрыла глаза, спряталась за спину подруги… Какой позор! Вдруг классная дама узнает, что это моя

сестра! Ко­торая ревет вместо того, чтобы ответить просто и благородно: «Из младшего приготовительно­го»,—и сделать реверанс. Какой позор!

…Гудит пасхальный звон, теперь уже совсем ясный…

Помню, в старом нашем доме, в полутемном зале, где хрустальные подвески люстр сами собой, тихо

дрожа, звенели, стояли мы рядом, я и Лена, и смо­трели в черное окно, слушали благовест. Нам не­множко жутко Оттого, что мы одни, и оттого еще, что сегодня так необычно и торжественно ночью гу­дят колокола и что воскреснет Христос.

— А отчего, — говорит Лена,—отчего ангелы са­

ми не звонят?

Я вижу в полутьме ее серый глазок, блестящий и испуганный.

— Ангелы только в последний час приходят,—

отвечаю я и сама боюсь своих слов…

Отчего в эту вот, в эту пасхальную ночь пришла ко мне за тысячи верст, в темное море, сестра моя, пришла маленькой девочкой, какой я больше всего любила ее, и встала около меня?

Я не знаю почему…

Я узнаю только через три года, что в эту ночь за тысячи верст от меня, в Архангельске, умирала моя Лена…

* * *

Пришли в Новороссийск.

Какой огромный порт!

Мол за молом, без числа.

Всюду, как шеи гигантских черных журавлей, вздымаются подъемные краны. Бесконечные ам­бары, сараи, склады.

На молах и на набережной — народ.

Сначала показалось, что это пассажиры ждут па­рохода. Но, побродив между ними, увидела, что они не ждут, а просто живут здесь. Устроили из лохмоть­ев и корзинок палатки, развесили рваное барахло, обжились и живут.

Старухи тут же на жаровнях жарят какие-то огрызки.

Полуголые дети играют стеклышками от буты­лок и бараньими костями. Все черномазые, со взби­той черной шерстью на голове.

Перед каждой палаткой привязан к жердочке пучком или гирляндой чеснок.

Это все беженцы-армяне. Сидят в Новороссийске уже давно. Куда их двинут — не знают. В городе сви- [ репствует сыпной тиф. И среди этих беженцев много s больных. И дети мрут от лихорадки. Эти пучки чес-

ноку привязаны, чтобы отгонять заразу. Запаха чес­ноку очень не любят привидения, вампиры, оборот­ни и разные болезни. И тех, и других, и третьих я отлично понимаю.

Странная жизнь этих беженцев!

Откуда-то их выгнали, куда-то погонят. Имуще­ства— три лохмота и сковородка. А живут ничего себе. Ни уныния, ни даже нетерпения не заметно.

Перебраниваются, смеются, бродят вдоль всего лагеря друг к другу в гости, шлепают ребят. Кое-кто даже торгует

сушеной рыбой и прессованной ба­раньей колбасой.

Мальчишка свистит в глиняную свистульку, и две девочки, обнявшись, пляшут.

Никто не ропщет, не волнуется, не пристает с расспросами. Принимают эту жизнь как нор­мальный человеческий быт.

Вот одна женщина в драном, но шелковом платье, очевидно была еще недавно богатой, по­казывает соседке, как она натянула на веревку свою шаль. И очень довольна, что так хорошо все устроила. Вот если бы только шаль на одну чет­верть (показывает много раз ладонью, сколько именно надо), да, ровно на одну четверть была по­длиннее, так совсем бы закрывала их палатку.

Вот только этой четверти и не хватает для пол­ного комфорта.

Да. Все познается сравнением. Соседка не может не завидовать. У нее только гирлянда чесноку защи­щает жилище от вампиров, заразы и посторонних взглядов.

# * *

Иду в город. Там уже бродят беспастушными ста­дами наши шилкинские пассажиры. Ищут знакомых, узнают насчет квартир, насчет цен и, главное, на­счет большевиков.

Тут впервые услышали мы слово «зеленые».

«Зеленые» были новые, не совсем понятные — из «белых» или из «красных» образовался этот новый цвет…

— Они там. За Геленджиком,—показывали мам

на высокие белые горы с правой стороны бухты.

— Они никого не трогают…

Как они там живут? Почему и от кого прячутся?

— К ним и офицеры уходят.

Унылыми серыми группами стоят на углах и перекрестках наши «шилкинцы» и уныло плетут ерунду.

— Что, господа,— раздается деловитый бас.—Яс­

ное дело — надо ехать в Трапезунд.

— В Трапе-зу-унд?

— Ну конечно, господа. Там, говорят, масло

очень дешево.

— Ни малейшего смысла. Через неделю, макси­

мум через две большевики уйдут, а отсюда нам все-

таки ближе двинуть домой.

Но любитель масла не сдавался.

— Отлично, — говорит он.—Пусть через две не­

дели. Но лучше же эти две недели прожить приятно,

чем черт знает как.

— Пока доберетесь, пока то да се… Не успеем

мы вашим дешевым маслом и бутерброд намазать,

как придется выбираться.

— Но куда же деваться?

В других группах говорили о тифе. Говорили, что весь город в панике. Люди мрут как мухи.

В аптеках продавали какие-то патентованные средства, мази, жидкости и даже ладанки, предохра­няющие от заразы.

Советовали туго завязывать концы рукавов во­круг руки, чтобы ничто не могло заползти.

Настроение в городе было унылое.

24

Да, Новороссийск был тогда очень унылым горо­дом.

Долго болтались мы из дома в дом, справлялись о квартирах. Все было занято, все комнаты и углы битком набиты.

Встретила даму с «Шилки», бывшую фрейлину.

— Мы сравнительно очень недурно устроились,—