Ностальгия

Поль Игорь Владимирович

— Знаю я эти неосторожности, — усмехается бывший капитан, — Держись, морпех. Может, и повезет тебе.

— Спасибо, сэр! — на мгновенье мне становится легче. Я не один тут такой.

Через полчаса от морпеховского братства не остается даже запаха. Я корчусь на земляной палубе от разрывающей каждую клеточку тела боли. На первый раз — всего три секунды. Рядовой Краев, командир взвода, находит заправку моей шконки не идеальной. А комбинезон мой недостаточно выглаженным. В течение получаса сеанс повторяется трижды, пока я не начинаю четче представлять образ идеального солдата. А потом в течение долгих четырех часов я в составе взвода марширую по щебенке плаца, отрабатывая доселе незнакомые строевые приемы. То и дело я падаю на палубу, разрываемый дикой болью. К вечеру я непроизвольно сжимаюсь от страха уже при одном приближении командира.

— Ничего, братан, — шепчет мне перед отбоем сосед по кубрику. — Живут и здесь. Привыкнешь. Я вот уже три месяца чалюсь.

Я молча киваю ему.

— Взвод… отбой! — я прыгаю в койку, словно в воду с горящего борта. Одеяла взмывают над нами, как паруса, и саваном накрывают вытянувшиеся смирно тела.

Тропический дождь обрушивается на лагерь. Туго натянутая парусина полощет под порывами ветра. Барабанный шум ливня над головой глушит слова команды.

— Молитву… начинай!

— Спаси, Господи, люди

Твоя, и благослови достояние Твое… — гудит по палатке монотонный хор идеальных солдат.

3

На следующий день после завтрака — строго по распорядку, рота бегом выдвигается на передовую. Наш лагерь от нее недалеко — пара километров всего. Непривычная стальная каска в матерчатом чехле основательно грузит шею. Пустые подсумки на разгрузке. Вместо брони — легкий бронежилет, весь в заплатках. Занимаем позиции в наспех выдолбленных неглубоких траншеях, перегораживающих улицу. Впереди, слева, сзади — сплошная пальба из легкого оружия. Дома вокруг почти целы, лишь кое-где выбиты окна да стены пулями исщерблены — Нью-Ресифи берут штурмом аккуратно. Авиацию и артподдержку применяют точечно. Город просто нашпигован промышленными объектами, разрушать которые команды не было.

Пули поют над головами на разные голоса. Без брони и оружия чувствую себя как таракан в будильнике. Во все глаза наблюдаю за соседями — если они выжили, получится и у меня. Сидим в узкой неглубокой траншее на корточках, изо всех сил стараясь не высунуть макушку и одновременно не испачкать спины в мокрой глине — потом придется долго и нудно отстирывать комбез вручную. Пьем воду из фляг. Многие на полном серьезе молятся, склонив головы и шепча с прикрытыми глазами. Жаль, я не научился общаться с богом, сейчас бы самое время. Устав от бессмысленного ожидания, тихонько бормочу свое: “Я — морской пехотинец. Я — оружие…”. Сосед удивленно поднимает голову. Смотрит на меня непонимающе. Будто я в сияющий храм во время проповеди на “Томми” въехал. Потом осмысленное выражение появляется в его тусклых глазах. “…Я не рассуждаю и не сомневаюсь, потому что оружие неспособно рассуждать и сомневаться” — начинает он шептать вслед за мной. Сидящий за ним навостряет уши. “… Моя семья — корпус. Меня нельзя убить, ибо за мной встают братья мои, и корпус продолжает жить, и пока жив корпус — жив и я…” — через минуту уже несколько человек вокруг меня негромко декламируют заклинание силы. Я говорю и говорю, и привычная уверенность входит в меня, и я снова не один, со мной Корпус, и значит, я действительно буду жить вечно, и сейчас, как никогда, мне хочется верить в это, и я верую всей душой, как никогда ранее. “…И с этой мыслью предстаю я перед господом нашим. Аминь!” — звук затихает в сырой глинистой дыре. Мы удивленно переглядываемся.

— Я Крест, — представляется сосед. — Первый третьего.

— Француз. Третий второго.

— Не надейся, Француз, тут обычная халява не пролезет. Лучше молиться. Вроде помогает. Тут мы все у Бога на разделочном столе. Кого выберет — того и в котел. Конкретное чистилище. Будешь молиться искренне — бывает Он слышит. И тогда пронесет нелегкая. Именно так, чувак. — морпех снова опускает голову. Глаза его вновь тускнеют, будто высыхают. Через минуту вижу, как его губы снова начинают беззвучно шевелиться.

Закрываю глаза. Молитва на ум не идет. Видимо, я еще не в той кондиции. Пытаюсь вспомнить что-нибудь хорошее. Стараюсь абстрагироваться от грохота пулемета из соседнего здания. Вспоминаю, как Ника кормила меня с рук какой-то полусырой дрянью и заливисто смеялась, когда я выталкивал корм языком. Ее солоноватые губы. Жаркое дыхание. Мысли плавно перескакивают на Шармилу. Как странно, я по-прежнему не ощущаю ее частью себя. Понимаю умом, что долбанные психи вычистили мою черепушку. Выхолостили меня, как мясного кабана. Но сделать ничего не могу. Потому что не знаю — что. Вынуждаю себя вспомнить нашу последнюю ночь в Марве. Вновь обнимаю ее за изящные бедра. Собираю губами крошки бисквита с ее коленей, касаясь шелковистой кожи. И понимаю вдруг, что думаю о Шар по привычке. Как будто назло себе. Или им. Им — кукловодам, что подвесили меня на невидимых лесках. Прошлое не вернуть никогда. И никогда мне уже не испытать такого неземного кайфа, как в те дни. Даже если чувства ушли, я бы все отдал, чтобы насладиться музыкой ее тела еще раз. А может, это я себя обманываю. Не будет ничего, если воспринимать Шар просто как сексуальную бабенку. Такое не повторяется. Такое бывает только раз. Как в бреду, вспоминаю, как разговаривал с Шармилой в госпитале. А может, я и был в бреду. И не было никакой Шармилы. В том бреду она сидела рядом, положив руки на колени, и пристально, без улыбки, смотрела мне в глаза. А я рассказывал ей о встрече с ее отцом. Даже описал, как он выглядит. Странно, Шар даже не удивилась тогда. Просто сказала — да, это он. У него именно такой шрам на левом виске. И больше мы ни о чем не говорили. Просто молчали, прикрыв глаза. У меня еще голова сильно кружилась, и я боялся, что меня при ней стошнит. Я понимаю, что Шар приходила прощаться. А все же — было ли это? Или это такой же бред съехавшего с катушек контуженного, как и мои похождения в Косте? При упоминании Косты де Сауипе сразу и отчетливо вижу женщину по колено в воде, безуспешно пытающуюся поднести подарок богине моря.

“Вводная! Вводная! Выдвигаемся!” — доносится справа. Звук двоится, похожий на многоголосое эхо. Приближается ко мне. Меня толкают. Открываю глаза. “Вводная! Выдвигаемся” — говорит мне сосед — Крест. Я киваю и передаю сообщение дальше по цепочке. Поднимаюсь и семеню вслед за всеми.

Длинной змеей мы тянемся трусцой, сгорбив плечи и втянув головы, огибая дом.

— Быстрее! — кричит, высовываясь из-за угла, ротный — капитан Дэвидсон, — Темп!

Командиры взводов тычками и криками подгоняют свою паству. Длиннющая нелепая многоножка быстро перебирает конечностями в ботинках на шнуровке. Пули от невидимого пулеметчика выбивают искры из мостовой. Многоножка идет зигзагами, тело ее скомкивается, рвется, освободившиеся конечности бросаются за спасительную стену.

Выбежав из-за угла, еще успеваю заметить обычный армейский грузовик у тротуара напротив и сержанта Гейбла возле него в сопровождении нескольких пехотинцев. И тут же меня бросает в уже узнаваемое состояния сна наяву, двумерного мультика без теней, в котором я играю главного героя. Нет никаких чувств, кроме сосредоточенного внимания и желания выполнить порученное дело лучше всех. Я готов расталкивать локтями и рвать зубами массовку впереди, что задерживает получение оружия, но невидимая веревочка внутри цепко держит меня, направляя мою энергию в нужное русло. Я не знаю, откуда мне это известно, и нет у меня никакого желания вдумываться в это — вперед, скорее, но в голове уже пульсирует незримая граница, которую я должен достигнуть быстрее всех. Я знаю, что я буду делать и как. Рубеж атаки отпечатан в мозгу призрачными контурами зданий. Жажда крови сводит скулы. Ноздри

трепещут, вбирая влажный пыльный воздух, пахнущий пороховыми газами. Я торопливо распихиваю по подсумкам магазины и гранаты, что подает мне из грузовика бронированная фигура с мутным неразличимым лицом. Пристегиваю штык-нож к стволу. Уже на бегу вставляю лопатку в заплечный чехол. Дикое нетерпение, граничащее с азартом, подгоняет меня. Ноги сами приносят меня к позициям взвода. Откуда-то я знаю, что это именно мой взвод, хотя все лица мультяшных людей мутны и одинаковы. И бормотание невидимого режиссера в наушнике переговорника под каской позволяет нам перейти к следующему этапу — выйти на рубеж атаки, и мы в нетерпении скачем по избитой палубе, неохотно приседая на колено, пропуская напарника вперед, и я точно знаю — единственно правило в этой увлекательной игре без правил — слушаться режиссера. Он выше нас. Наш рефери. Футбольный тренер. Отец и мать. Господь Бог. Его шепот воспринимается не ушами — сердцем, я скриплю зубами, чтобы не завыть от восторга, когда слышу его голос, и тело движется само по себе, без моего участия, стремясь угодить гласу с небес. И само падает на замусоренную палубу, узрев знакомый пейзаж. Палуба пахнет камнем. Гарью. Пылью. Собачьей шерстью. Потом. Старыми ботинками. Машинным маслом. Я кручу головой, ожидая, да когда же эти соседние взводы выйдут на рубеж! Шепчу в нетерпении, подгоняя их. Безликая фигура рядом со мной содрогается и тычется носом в бетон. Каска глухо звякает о палубу. Красивая красная лужица натекает с простреленной головы. Ноздри мои заполняет восхитительный запах свежей крови и я дрожу от возбуждения — оборотень с винтовкой, жаждущий смерти. Каменные брызги больно жалят мне лицо. Я понимаю, что это бьют по нам снайперы и скриплю зубами — сейчас, сейчас, скоро я до вас доберусь, сволочи, я выпущу вам кишки, я буду стрелять в вас в упор, я расколочу ваши черепа, как гнилые арбузы, я выткну ваши черные глаза, отрежу уши, раздроблю прикладом пальцы и прострелю колени. Я трясусь, как в лихорадке и запах крови от умирающих вокруг статистов усиливается и сводит меня с ума. И когда пальба над головой — огонь прикрытия, усиливается до нестерпимого грохота, прекращается свист с неба и голос режиссера коротко произносит — “вперед!”, тогда я срываюсь с места и наперегонки с другими мчусь в дымное марево. Мне больше не нужно сдерживаться, воздух льется в меня холодным водопадом, я прыгаю, не чувствуя ног, большая заводная игрушка, Питер Пэн, умеющий летать, резиновый Микки Маус, не боящийся высоты, морды домов впереди страшатся моего горящего взгляда и раздутые до предела легкие открывают свои клапаны и я издаю вой непобедимого существа, веселого супергероя, которому можно все. Страх мелких никчемных людишек впереди ощущается всеми фибрами моей волчьей души, винтовка в руках дергается от очередей — я бью, не целясь, по дульным вспышкам из окон. Я прыгаю через упавшие тела без лиц, я радуюсь — мне достанется больше, дымные кусты минометного огня покрывают палубу, горячие воронки жадно открывают пасти, но вот уже близко, вот она — волшебная граница, дождь стальных яиц летит в распахнутые в ужасе оконные рты и я вваливаюсь в каменную крепость и топаю изо всех сил вверх по бетонным трапам. Я нахожу людей по запаху пота. По страху, что сочится из пор. По шуму их дыхания. Магазин давно отстрелян — мне нет до этого дела — зачем мне патроны, я молнией врываюсь в тесные клетушки и жизнь перепуганных существ течет, течет в меня нескончаемым ручьем через штык, через ствол, через руки и плечи, и я пьянею от этого и, отталкивая резиновых мультяшных собратьев, рвусь дальше, бросая гранаты в темные углы, вышибая ногами двери. И, наконец, на чердаке я со звериным рычанием настигаю снайпера — лакомую дичь. Я быстр, как мангуст. Время размазывается вокруг меня тягучим киселем. Играючи отбивая стволом сонное движение чужого приклада, я ударом ноги в грудь отшвыриваю тело щуплого зверька в темный угол. И сосредоточенно вонзаю в него штык. Много-много раз. Штык звякает о палубу, насквозь пронзая дергающееся тело. “Номер 34412190/3254 — задача выполнена” — тороплюсь сообщить о своей радости режиссеру. И глас Божий отвечает мне: “Занять оборону, удерживать позиции до подхода дружественных сил”. Я вгоняю в скользкую от чужого праха винтовку свежий магазин. Прямо с чердака, через узкое слуховое окно поливаю огнем улицу перед собой, с радостными восклицаниями сбиваю на землю маленькие фигурки, что отчаянно бегут навстречу своей смерти. Черепица вокруг меня разлетается сухими брызгами, я скалюсь в ответ, сердито гудящие шершни пролетают надо мной, я отмахиваюсь от них нетерпеливым кивком головы. И вот, наконец, режиссер сообщает всем задействованным о конце съемок. Я топаю вниз по бесконечным трапам, помогаю тащить чье-то невесомое тело с простреленной ногой, груда брони на палубе второго этажа устраивает пулеметную позицию, странно — у этого тоже нет лица и голос его искажен, будто его пропустили через шифратор. На улице — полным-полно ненастоящих трупов. Некоторые еще шевелят конечностями. Таких собираем и тащим на исходную в первую очередь. Я горд и значителен. Радость распирает меня. Я раз за разом возвращаюсь на изрытую воронками улицу, чтобы подобрать очередной тряпичный манекен. Я — настоящий. Остальные — игрушки. Все настоящие выполнили задачу. У игрушек кончился завод. Сели батареи. Мы собираем повсюду их тушки. Война — способ отсеять из наших рядов все ненастоящее, игрушечное. Я небрежно опускаю на палубу у грузовика очередное тело. Бегу чистить оружие. Потом следую в траншею — ожидать дальнейших распоряжений. Сажусь на корточки. И просыпаюсь, будто выныриваю с того света. И страх, которого я не испытывал во время боя, и который никуда ни делся, который просто ждал своей минуты, спрессованный в невидимый слиток, страх обрушивается на меня. И я вжимаюсь в сырую глину, я изо всех сил вцепляюсь в нее скрюченными до боли пальцами и тоскливо скулю, придавленный дымным воздухом. Я не могу, не хочу видеть свет, мне хочется букашкой забиться в укромный уголок и я ложусь на дно траншеи, не обращая больше внимания на грязь. Благо места теперь полно.

Незнакомый боец рядом жадно хлебает из фляги. Трясущиеся руки не слушаются, вода льется ему на подбородок, на грудь, он с хлюпаньем ловит ее губами и мотает головой.

— Где Крест? — спрашиваю его.

Он молчит. Смотрит на меня удивленно и настороженно. А потом отворачивается и снова присасывается к фляге. Я понимаю, что задал не тот вопрос. Лучше бы мне спросить, как часто здесь дает осечку истовая молитва. Похоже, тут становятся не только истинно верующими. Встречаются и атеисты. Переворачиваюсь на спину и, глядя в зенит, на лету придумываю антимолитву, адресуя послание верховному существу.

— Господи, создал ты нас по подобию своему на потеху себе. Пожирают друг друга чада твои, аки пауки неразумные, и нет покоя и мира в мятежных детях твоих. За что нам доля твоя, Господи, за что наградил ты нас разумом и способностью мыслить? Не для того ли, чтобы тешили мы тебя игрищами кровавыми на потеху твою и ангелов твоих? Молю тебя, Господи, вселись в раба своего, дабы испытать на себе все то дерьмо, которое хлебаем мы по милости твоей. Здесь чадо твое, Ивен Трюдо, Господи, сукин ты сын, прием!