Ностальящее. Собрание наблюдений
Шрифт:
Но как мы знаем по Чехову, гости родам не помеха.
На Пресне стреляли.
Все выпили шампанского.
«Большевик родился!»
Владимир Нилович погиб на Перекопе в 1919 году. Бабушке Клавдии Андреевне верные люди привезли обручальное кольцо.
Дед воевал в Первой мировой, был царским офицером, после революции перешел на сторону красных.
Его двоюродный брат, входивший в состав Русского Экспедиционного корпуса в Париже, на родину не вернулся.
Новую квартиру я купила на Большой Грузинской. Несмотря на другие соблазнительные предложения.
Дачу для молодой вдовы построил второй муж. В Ильинском по
Слабые легкие, двое осиротевших детей-погодков. Всего будет шестеро детей: трое девочек и трое мальчиков. Вот она, демография.
Второй муж Клавдии Андреевны был тоже Иванов, нэпман. Отчим моего отца — Федор Лаврентьевич — квартиру имел в доме Страхового общества «Россия», что на Сретенском бульваре.
Опять русский модерн.
Федор Лаврентьевич Иванов исчез в 1930-м. Растворился в тюрьмах и лагерях.
В конце 20-х — отец рассказывал — дела у отчима уже шли совсем плохо. Они вдвоем ехали по Сретенке. Пьяный в дым, отчим стал из матери в мать поминать Сталина.
Трамвай замолк.
В полной тишине, на ближайшей остановке, какой-то сердобольный гражданин выпроводил отчима из трамвая со словами: «Мальца загубишь…»
Мама училась в ИФЛИ — тогда, в конце 30-х, настоящий лицей, высшее учебное заведение из лучших. Почему она, окончившая школу с медалью, решила поступать именно туда? Ну что-то позвало! Закончила в 41-м, выпуск накануне войны.
Она по наследству решила обучать меня игре на фортепиано.
Ее рояль сгорел.
Школьницей ей пришлось во время пожара прыгнуть — конечно, с портфелем, прижатым к груди, — из окна на втором этаже дома, принадлежавшего раньше прабабке.
После революции дом уплотнили.
Кончилось двухоконной комнатой, где жила крестная, и двумя смежными, где жили близкие родственники.
Остальное пришлось уступить.
Двухэтажный этот, обшитый тесом серенький домик стоял во дворе Первой Мещанской.
В этом дворе я впервые себя «помню». Помню — носком красного сапожка разбивающую первомайский ледок, покрывший лужицы. Мы — я и моя троюродная сестра Люба — куда-то собираемся идти, радостные и счастливые. Наверное, мы идем со двора на улицу, где флаги, где продают «уйди-уйди» и набитые опилками мячики на резинках. А еще нам обещано «эскимо».
В комнате у крестной, где сначала родители со мною вместе жили за гардеробом в выгороженном углу, а потом, когда отец получил комнату на Садовой-Спасской, какое-то время жила я без них, я и начинаю читать. Первыми моими книгами были шесть томов Гоголя в мраморных суперобложках. «Ночь перед Рождеством», «Страшная месть», «Сорочинская ярмарка». А потом — и «Мертвые души». Читать никто не учит: получилось как- то само собой, по вывескам.
Самое крупное развлечение крестной — преферанс. Преферансисты собираются по пятницам. Крестная курит «Беломор» — во время игры дым стоит коромыслом.
На ночь с пятницы на субботу меня забирают родные — к Любе, в соседние комнаты.
Во дворе к осени расцветают золотые шары.
Переезд на Садовую-Спасскую как переезд в другую цивилизацию.
Но там тоже нельзя пользоваться ванной. В ванной только стирают.
Поэтому все равно ходим в баню. А после бани — чтобы не простудиться — я иду к Катеньке, где мы долго пьем чай,
Катенька работает в собесе, рассчитывает пенсии. Работа очень важная.
Катенька успела закончить четыре класса церковноприходской школы и очень хорошо разбирается в финансах.
Зимой по праздникам она облачается в свободное платье плотного зеленого шелка. Летом — в светлое.
Шелк, как она мне объясняет, парашютный. Я представляю себе этот парашют — над Тушином во время воздушного парада спускаются гроздья цветных парашютов.
Самолеты над Тушином выстраиваются в буквы, буквы — в слова: «Слава Сталину!»
Воздушный парад почти вытеснил по народному чаянию престольный праздник. В Строгине своей церкви не было — в Троице-Лыкове ее давно закрыли. Но память о престоле все-таки была, и его отмечали, хотя, конечно, намного скромнее, чем парад.
Парад был праздником деревни Строгино. На берег Москвы-реки съезжается толпа народу, все родные и знакомые жителей всех окрестных домов.
Несмотря на разный цвет волос, от темных шатенов до светлых блондинов, жителей Строгина отличают ярко-голубые глаза. (У мамы они стали серыми уже в городской жизни.) Чтобы попасть в Строгино, надо от метро «Сокол» сначала около получаса ехать на трамвае № 26, а потом плыть на речном катере из Щукина. И когда на катер поднимаются плывущие в Строгино, было видно, что это совсем особая порода людей. Подтянуто-худощавых, с пронзительными глазами и правильными чертами лиц.
Самое восхитительное в длинных маршрутах от Москвы до Строгина — плавание по водам. Матрос ловко откручивает от щукинской пристани толстый канат, катер отчаливает и идет прямо к противоположному берегу, где высаживают чужих. И только свои, сторожин- ские, плывут дальше по стремнине темнеющей (дело было, как правило, вечером) реки к Строгину.
Хочется плыть как можно дольше.
Плоский заросший травой берег с аккуратными самолетиками справа — Тушино.
А слева по ходу сначала простираются луга, потом поднимается по песчаному откосу Строгино, с приусадебными садами, с лодками, привязанными тяжелыми цепями, с полоскающими белье или отдраивающими речным песком кастрюли хозяйками.
Неподалеку от пристани капитан заглушает мотор, и слышен только плеск поднятой нашим катером волны о дощатый, солнцем прогретый причал. Нас с мамой встречает дед — с очередной из своих собак, всегда радостно приветствующей своих: тяжелыми лапами на детских плечах, жарким облизыванием лица, суматошными прыжками-танцами вокруг. «Фу! Фу!» Лада, или Джек, или красавица рыжеватая гончая Бекки, — их останавливает мама, пока дед берет из ее рук сумки. И мы идем широкой приречной улицей, поросшей мягкой ромашкой и травкой-муравкой, к дому, заходим в сад, полный накренившихся от созревающих плодов яблонь, каждая из которых названа своим именем.