Нострадамус
Шрифт:
— Отец Флоризы…
— Уведите его! — приказал Роншероль.
Часть девятнадцатая
МОГИЛА МАРИ
I. Цареубийство?
Четверка телохранителей рванулись в атаку — Руаяль испепелил их взглядом. Они остановились, замерли в неподвижности, хотя сердца их отчаянно бились от бешенства и изумления. Роншероль заметил четверых мужчин со шпагами наготове и проворчал:
— Кто эти четверо?
— Дворяне королевы! — гордо выпрямившись, ответил Тринкмаль.
Роншероль
— Отлично, господа, — сказал он, — можете отправляться к Ее Величеству и успокоить королеву: этот человек схвачен.
Каждый из четверых содрогнулся от бешенства, вся четверка снова приготовилась к нападению. Но Руаяль де Боревер снова удержал их на месте одним только пламенным взглядом и сдавленным голосом подтвердил приказание Роншероля:
— Да-да, отправляйтесь к королеве, успокойте ее… Идите, идите же!
Бедняги были так хорошо выдрессированы, так приучены к немедленному повиновению, настолько привыкли подчиняться каждому слову своего божества, что, попятившись, на цыпочках вышли из шатра — побледневшие, безмолвные, подавленные горем.
А Руаяля де Боревера отвели в Шатле. Всю дорогу Роншероль шел рядом с ним, держа преступника за руку и не сводя с него кровожадного взгляда. Боревера пошатывало. Разрозненные, беспорядочные мысли бились в его мозгу, вытесняя одна другую.
По приказу великого прево Боревера поместили в «Рай»: такова уж была идея Роншероля. Пусть посидит там, где он сам страдал, непрестанно думая о Флоризе. Пусть этот негодяй, которого он ненавидит так же, как Нострадамуса, посидит там и пострадает, тщетно призывая его дочь, которой ему не видать как своих ушей. У извращенных умов бывает своя гнусная логика.
Однако первой мыслью Боревера, как только за ним захлопнулась дверь камеры, была вовсе не мысль о Флоризе. Он подумал:
«Как сообщить моей матери о том, что я жив? Как доставить эту последнюю радость Даме без имени?»
И весь день он размышлял только об этом. Флориза в это время существовала для него только как неотделимая и ставшая совершенно своей часть его души. А все мысли были заняты матерью.
Как ни странно это может выглядеть, ему казалось, что он всегда знал, что Мари де Круамар — его родная мать. Ему казалось, что он ничуть не удивился, когда Нострадамус назвал ее имя.
«Как она настрадалась! Почему я не узнал обо всем этом раньше? Чем я теперь могу скрасить это несчастное существование, чем победить ее одиночество? Как, как сообщить ей, что ее сын жив?»
Наступил вечер, и вошел тюремщик. Бореверу сразу же пришла в голову идея, которая посещает всех узников во все времена: подкупить! Он пошарил в набитом благодаря Нострадамусу деньгами кошельке, который носил на широком кожаном поясе, вытащил десяток золотых монет и спросил надзирателя:
— Хочешь получить это?
— Еще бы не хотеть, — ответил ослепленный видом золота тюремщик. — Очень хочу. Но как?
— Найдешь одну женщину, которая живет на улице Тиссерандери и которую зовут Дамой без имени.
— Ничего себе имечко! — усмехнулся тюремщик.
— Уж такое ей досталось. Найдешь ее и
— И все?
— Да. Согласен?
— Давайте ваши денежки! Через час все будет исполнено!
Надзиратель пересчитал монеты и широко улыбнулся. Потом с некоторым почтением поклонился своему узнику и направился к двери. Руаяль стоял неподвижно, уставившись в пол, и думал. О чем? Как только тюремщик подошел к двери, молодой человек одним прыжком нагнал его, преградил дорогу и крикнул:
— Стой!
Тюремщик удивился, но послушался. Может быть, его ласкала надежда на добавку — он же видел, что в кошельке еще остались золотые. Боревер задыхался. По лбу его катились капли пота. Он кричал:
— Нет, не ходи! То, что я поручил тебе, делать бессмысленно! Ты туда не пойдешь!
Тюремщик подумал было, что сейчас у него заберут уже припрятанные десять монет. Он поморщился и проворчал:
— Клянусь святым Лаврентием, моим покровителем, что все в точности выполню! За все уплачено, и никаких нет помех, чтобы я пошел…
— Заткнись! — взревел Руаяль. — Замолчи сию минуту! На, держи! Бери! Бери все! Вот тебе — только не ходи!
И он высыпал все оставшееся в кошельке золото в услужливо подставленные руки тюремщика, ошалевшего от нежданной радости. Заплатили за то, чтобы пойти и сказать два слова. Заплатили вдвое больше прежнего за то, чтобы не ходить и не говорить. Тюремщик отчетливо понимал только одно: этот узник — сумасшедший, — и от души желал, чтобы всех, кого посадили и посадят, охватило безумие такого же рода. Зная, что больше ничего не светит, он поскорее убежал: а вдруг странному парню еще что-то придет в голову?
А Руаяль бросился на кровать и зарыдал, пряча лицо в ладонях.
«Доставить ей эту последнюю радость! Сказать ей, что сын жив! Что я жив! Зачем? Ведь этим я не радость ей доставлю, я нанесу ей последний удар, добью! Ведь меня вот-вот казнят! А так, по крайней мере, моя мать никогда не узнает, что этот разбойник, которого вздернули на виселице, был ее сыном! Матушка, моя бедная матушка, вот и все, что я могу для тебя сделать!» На третий день заточения Руаяль де Боревер увидел, как в его камеру входят лучники, сопровождающие двух одетых в черное людей. Один из этих людей оказался представителем королевского суда, которому было поручено допросить преступника, другой — его секретарем и писцом. Первый бросил острый взгляд на узника и, видя, что тот настроен мирно, отослал лучников. Затем, видимо, для полной безопасности, закрыл дверь. Потом, к огромному удивлению Боревера, принялся говорить дрожащим голосом и почему-то очень тихо:
— Вас обвиняют в оскорблении Величества… Что вы можете сказать по этому поводу?
Руаяль де Боревер гордо выпрямился, с горечью взглянул на казавшегося насмерть перепуганным гостя и сказал:
— Это правда! Я признаю, что это сделал. Сам заявляю об этом. Но когда люди узнают, почему на ристалище Сент-Антуан я…
— Тише! Пожалуйста, тише! — умолял представитель суда.
— Когда люди узнают, за что я поразил копьем короля Генриха…
— Он совершенно безумен! — воскликнул его собеседник, обращаясь к писцу.