Нострадамус
Шрифт:
«Я обязан ему жизнью, — подумал Руаяль де Боревер. — Он был мне отцом все эти годы…»
Внезапно он задрожал, острые белые зубы приоткрылись в хищной и, одновременно, горькой усмешке.
— Отец! — сказал он вслух. — Да был ли у меня вообще хоть какой-нибудь отец?
В эту минуту в оставшуюся приоткрытой дверь заглянул чрезвычайно бледный, похожий на привидение человек. Это был никому не известный путешественник, появившийся в харчевне первым.
Что за любопытство двигало им? Зачем ему нужно было подглядывать и подслушивать?
— Эй! — продолжал между тем Руаяль. — Славный мой старичок, откликнись!
Руаяль схватил из рук подбежавшего как раз вовремя и тут же унесшего ноги трактирщика бутылку и засунул горлышко в полуоткрытый рот умирающего. Брабан, как ему показалось, немножко ожил.
— Он приходит в себя! — прошептал молодой человек.
Брабан сделал над собой героическое усилие и улыбнулся.
— Да, мой мальчик, прихожу, но только затем, чтобы скоро уйти обратно…
— Нет, адом тебя заклинаю! Я не хочу! Ты не умрешь!
— Тра-та-та… Сегодня я, завтра ты… Каждый из нас умрет, сынок…
Лицо Брабана исказилось — скорее от ярости, чем от боли. Но в момент, когда раненый произносил последние слова, его взгляд остановился на двери, и он увидел там, в проеме, нечто ужасающее, нечеловеческое, призрак, какой способен породить лишь воспаленный агонией мозг…
— Смерть! — пробормотал Брабан. — Вот и она! Там! Там! Посмотри!
Он с трудом приподнял руку и указал на дверь. Руаяль мгновенно обернулся, схватившись за кинжал. Но не увидел никого. Парень подскочил к двери, выглянул в коридор: темно, пусто, напротив — еще одна дверь, плотно закрытая.
— Никого там нет, — сказал Боревер, возвращаясь к постели умирающего. — Тебе привиделось.
— Привиделось? Ну, что ж… Значит, начинается бред… Никого нет… Но там же было что-то… был кто-то, да, кто-то… с лицом, белее, чем мел…
Голос раненого становился все более хриплым, он задыхался. Неосознанными движениями рук он будто пытался сдвинуть с груди тяжелый груз. И вдруг он расхохотался.
— Черт побери, что это я вижу на твоих глазах? Слезы? Не-ет, ты недостоин того, чтобы называться моим львенком, моим Руаялем де Боревером с сердцем твердым, как скала! Плакать?! С ума ты сошел, как я погляжу! О чем бы тебе плакать? Послушай, мальчик мой, ты должен быть твердым, не позволяй себе никакой слабости, пусть дураки плачут! А ты надейся только на свою руку и свою шпагу. Сражайся за свое место под солнцем кулаками, ногами, зубами, бей, кусайся, грабь, иначе тебя будут бить, кусать и грабить. Сердце? Что за дребедень! Прощай, я ухожу, малыш… Нет, послушай меня еще немножко до того, как я скажу последнее «прости»… Кто ты? Ты часто спрашивал меня об этом. Сейчас скажу. Я… Ох! Опять! Смерть! Вон она! Она смотрит на меня! Вон! Вон там… В дверях…
Руаяль де Боревер живо обернулся. И на этот раз в проеме двери было пусто. Он никого не увидел, выругался и снова склонился над умирающим.
— Послушай, — сказал молодой человек, — это просто обман зрения. Все дело в свете. Смотри! Больше ты не увидишь этой тени без кровинки в лице!
Руаяль резким движением загасил факел и отшвырнул его в сторону. В комнате разом стало темно.
— Как хорошо! — вздохнул Брабан. — Так мне легче подготовиться к вечной ночи…
— Я слушаю! — задыхаясь, напомнил Руаяль.
Агонизирующий старик на убогом ложе… Юноша,
Брабан хрипел. Мысли жужжащим роем кружились у него в голове, память уже отказывала.
— Знаешь, кому я должен был отнести тебя, когда взял младенцем у матери, тебя, маленького львенка — еще совсем без когтей?
— Разве ты должен был кому-то передать меня?
— Да… Да… Угадай… Нет? Не можешь? Вот кому — палачу!
Руаяль в темноте задрожал от ужаса. Незнакомец за дверью жадно прислушивался.
— А почему? Зачем тебе надо было передать меня палачу? — не веря своим ушам, спросил молодой человек.
— Почему? Зачем? Боже, он еще спрашивает почему? Ясно, спрашивает. Он же не знает… Ну, так знай: ты — сын ведьмы, сын одержимой, которую бросили в Тампль, потому что она самым злодейским образом приворожила и околдовала дофина Франции и принца Анри, герцога Орлеанского… Вот только ее колдовство удалось лишь наполовину, лишь против дофина: очень скоро он умер в Турноне, между тем, как Анри… Это он стал потом нашим королем Генрихом II, это он… Ах, черт побери! Ах, моя голова, у меня все внутри переворачивается, ах! Как я ослабел, сынок… Ах…
— Ну, говори же, говори, скажи мне, по крайней мере, как зовут мою мать! — закричал Руаяль.
— Твою мать? Ах, да, у тебя была мать… Там… В Тампле… Там, в темнице ты родился… Под землей… Ох… Я… Прощай… Дай руку… Ох… Умираю… Вон она — эта кляча с косой… Нет… Нет…
Старик судорожно перебирал руками по одеялу, последние содрогания сотрясали его бедное тело, он, как мог, сопротивлялся смерти. В углах губ умирающего показались капельки кровавой пены.
— Я не хочу! — снова закричал Руаяль. — Не хочу, чтобы ты умирал! Не хочу!
— Помни, — прохрипел Брабан, собирая последние силы. — Помни о том, кто убил меня!
— Он сам умрет от моей руки! — проскрипел зубами юноша. — Клянусь! Нострадамус! Так ведь ты сказал?
— Вот он! — душераздирающе вскрикнул старик и, приподнявшись, в последнем содрогании попытался оттолкнуть от себя адское видение. Потом упал на подушки бездыханный.
Комнату залил свет. С глухим рычанием готового к нападению льва Руаяль, повинуясь крику Брабана, в третий раз повернулся к двери — и на этот раз увидел ЕГО: на пороге стоял человек без кровинки в лице и с факелом в руке.
— Нострадамус! — взревел Боревер. — Это ты — Нострадамус!
— Да, я, — с ужасающим спокойствием ответил вошедший.
— Сейчас ты ко всем чертям подохнешь, сволочь! И я похороню тебя вместе с моим бедным Брабаном, чтобы ты во веки веков чувствовал, как он тебя ненавидит!
Боревер резким жестом вытащил кинжал из ножен и кинулся к Нострадамусу.
Тот и пальцем не пошевелил. И сказал все таким же чудовищно спокойным голосом:
— Ты не убьешь меня. Да, не убьешь. Потому что я знаю то, о чем хотел рассказать тебе этот человек, когда смерть навеки сковала его губы. Я знаю, кто твоя мать.