Нотариус из Шатонефа

Сименон Жорж

— А Жан Видье?

— Вам тоже это пришло в голову. Я долго себя спрашивал, знает ли он. Теперь же я уверен, что да. В самом деле, нотариус, который очень педантичен, после моего признания потрудился составить досье, куда включил все вырезки из газет, касающиеся моего отца. И вот однажды утром, когда Жан Видье был в кабинете один, я заметил это досье на письменном столе нотариуса…

— И по-вашему, это объясняет дело?

И Мегрэ был удивлен, когда в ответ услышал решительное:

— Нет!

Он с удивлением оглядел молодого человека и увидел, что тот смущен

своим собственным порывом.

— Что вы хотите этим сказать?

— Послушайте, господин Мегрэ… Как никто другой, я интересуюсь полицейскими историями, и вы понимаете почему… Поэтому я следил по газетам за делами, которые вы вели… Я смог узнать, что — возможно, вас заденет это слово — вы всегда были лояльны, даже если речь шла о таких людях, как…

— Как ваш отец!

— Да… И поэтому я подумал, что и со мной вы будете лояльны… Я бы мог предоставить вам одному вести ваше расследование, но когда я вас узнал, тотчас же заявил Арманде, что хочу с вами поговорить… Понимаете, я нетерпелив… Вроде бы я женюсь через двадцать девять дней… Но на деле я нахожусь во власти каких-то событий, хитрости моего врага, потому что у меня есть враг, которого я не могу назвать с уверенностью… Я сказал вам то, что хотел сказать о Жане Видье… А теперь я хочу добавить столь же откровенно: хотя я настроен против него, моя интуиция подсказывает мне, что он невиновен…

Между ними сновала большая муха. За окном была видна четверка гребцов в гоночной лодке, которая промчалась как стрела по глади Луары. В густом воздухе угадывались слова рулевого, наклонившегося вперед:

«Один… два».

— Я повторяю, что мысленно перебрал по нескольку раз все вообразимые объяснения. Я даже спросил себя, а может быть, госпожа Мотт… Но нет! Это слишком глупо… Вы ее видели… Можно подумать, что господин Мотт выбрал ее под стать своему дому, тихую и приветливую.

Неспособную к сложностям… Видите ли, этот человек с высокими идеями счастья всю жизнь с ожесточением создает и проповедует счастье своей семьи, своего клана… У меня еще не слишком много опыта, господин комиссар… Я молод… Но мне приходилось бывать в разных кругах, и я нигде не встречал такого стремления к гармонии в мельчайших деталях…

Мегрэ был тем более взволнован, что это отвечало его собственным мыслям.

— Если бы я знал, что сказанное мною выйдет за стены этого дома, я откусил бы себе язык… Я опять же доверяю вашей лояльности… Речь идет о защите любви, которая, клянусь вам, чиста и искренна. В моем возрасте с трудом верят в людское коварство, и поэтому мне стыдно от того, что я говорил сейчас о Жане Видье… Я искал другое объяснение… Оно еще более ужасно…

Предположите, что господин Мотт…

Мегрэ вздрогнул, но постарался не выдать себя ни движением, ни выражением лица.

— Предположите, что этот человек, который с такой изобретательностью, вкусом и решимостью цепляется за счастье, как он его себе представляет, вдруг испугался, что незнакомец, человек, пришедший извне, проникнет к нему, как червь в плод…

И представьте себе, что он ни в коем случае не хочет поступать вразрез со своими принципами, стремится сохранить в глазах

окружающих репутацию великодушного и открытого человека… Вот что я в конце концов подумал… Мне нечего добавить… Не вижу другого объяснения этой настолько абсурдной ситуации, что порой себя спрашиваю, не сошел ли я с ума…

При этих словах он встал и принялся ходить по мастерской. Машинально выдвинул ящик письменного стола.

И вдруг вынул оттуда что-то, предмет не больше грецкого ореха, и небрежно бросил его в сторону Мегрэ.

— Ну вот! Что я вам говорил?

По всей видимости, это была редкая вещица, о которой говорил нотариус из Шатонефа, маленький кусочек слоновой кости, в котором художник из Азии сумел тонко вырезать целую сцену с шестью персонажами.

Мегрэ подержал ее на ладони, с удовольствием ощущая гладкость, отполированную десятью или двенадцатью веками.

— Теперь легко установить, кто к вам приходил.

— Вы думаете? — засмеялся молодой человек.

— Господин Мотт приходил к вам в последнее время?

— Еще вчера вечером он был здесь с тремя своими дочерьми.

— А Жан Видье?

Жерар заколебался. Казалось, последнее признание ему было тяжело сделать.

— У меня нет служанки, — вздохнул он наконец. — Каждое утро на два часа приходит женщина, чтобы убраться. Ем я в гостинице…

— Я не понимаю…

— Женщина, которая у меня убирает, Матильда, тетка Видье… Он из очень простой семьи… Даже удивительно, что он не стал слишком желчным. Мне нечего добавить… Я вас отвезу назад…

— Если позволите, я вернусь пешком…

— Как хотите… Мне все равно придется отвести их машину…

И Мегрэ оказался один на улицах Шатонефа, которые солнце в этот час разрезало на две почти равные части: с одной стороны свет и зной, и можно встретить лишь кошку или разомлевшую собаку, а с другой — тень и прохлада, и торговцы, сидящие у своих порогов.

«Что же он хотел сказать?» — спрашивал себя Мегрэ.

Намеревался ли Жерар Донаван в конце концов направить его по следу нотариуса или Жана Видье?

— В этом случае, — проворчал он, обходя крытый рынок, который был пустынен, как каток, — молодой человек еще более ловок, чем его отец…

Настолько ловок, что…

В этом деле нет ни одного трупа. Ничья жизнь, по всей видимости, не находится под угрозой. Речь идет о счастливых людях, которые яростно защищают друг от друга свое счастье, такое, как они его понимают. Однако эта борьба за радость приняла форму преступления, кражи нелепых предметов, привезенных из Китая торговцами и купленных одержимым коллекционером за большие деньги.

Что же он все-таки хотел в самом деле сказать?

И тут Мегрэ заметил, что машинально положил в карман маленький кусочек слоновой кости, который для любителей стоил несколько десятков тысяч франков.

Он остановился перед дверью между двумя каменными уличными тумбами, обильно орошенными всеми собаками квартала, и с удовольствием позвонил в колокольчик с торжественным и бархатистым звоном. Маленькая служанка открыла ему лакированную дверь, отступила, давая пройти, закрыла ее за ним и объявила: