Ноука от Горького Лука

Горький Лук

Мага поднялся с корточек и пошел в комнату, Ваня разглаживал трясущимися руками помятую морду.

— Шел бы ты отсюда, Вань, — грустно попросила Мать-Россия. — Он же не шутит. Он первого русского в шестнадцать лет убил, мой Герой. Давай я тебе пирожков дам, со вчера остались, и уходи, не возвращайся, от греха подальше.

— Гитару хотя бы отдай, — помятыми губами сказал Ваня. — В комнате моей… бывшей моей, на шкафу лежит.

— Гитара это правильно. Гитара всегда прокормит. «Расплескалась синева, расплескалась». Только к гитаре

ордена нужны. Без орденов трудно тебе будет. А ты что-то с пустой грудью отвоевался.

— Были ордена, — неохотно ответил Ваня, — Луганские. Да под дождь попал на вокзале, они и расклеились. Слушай, там у деда какие-то цацки были. Может, дашь в лизинг? Я верну, честное слово! Как только раскручусь в переходе.

— Были да сплыли, — невесело улыбнулась Россия, — Мне ведь тоже как-то жить было надо, а «За отвагу» от двадцати до ста долларов идет у антикваров. Так что пой пока без медалей. Душой бери. Талантом. Я в тебя, Ванечка, верю. Ты нашей, русской закалки человек. Не пропадешь.

— Сука ты, — злобно сказал Ванечка, — А не мать.

— Сука тоже кому-то мать, — грустно ответила Россия. — Сукин ты сын.

Ваня оттолкнулся от пола дощечками, неаккуратно выкатил задними колесиками за верхнюю ступеньку, и загремел по пролету, подтверждая правило «угол падения равен углу отражения».

— Будь ты проклята! — гулко донеслось из лестничного колодца, — Нахуя ты меня вообще рожала?

— Ебал меня кто ни попадя, вот и рожала, — одними губами сказала Россия, — А что было делать? Да ладно, Вань. Я еще нарожаю. Доля у меня такая. Сучьих детей рожать.

И щелкнула изнутри квартиры английским замком.

Або Шах, або Ишак, або Нах

Щирый шаббат всем, мои дорогие иудомазепы. На улице жимно, жопно и жабно, в домах славянская Пьятница плавно переходит в семитскую Субботу, а мы перенесемся в знойную негу Востока — сказочный мир хурмы и шаурмы, гурий и фурий, рахата и лукума. Итак, пока вы отдыхаете и закусываете, отмечая конец рабочей недели, Шехерезада начнет дозволенные речи.

***

— Салям алейкум, — весело сказал эмир, потыкав резной тростью из слоновой кости в ворох одеял. — Доброе утро, Ходжа. Хотя у остальных правоверных уже время послеобеденного намаза. Вставайте, почтеннейший. Время настало, и от они — мы!

Из кучи тряпья послышался звук, средний между «ы» и «э», а затем появилась всклокоченная голова Ходжи Насреддина. Столп мудрости безуспешно пытался утвердиться и разлепить глаза.

— Воды-ы-ы… Умоля-я-яю… Где я?…

Эмир щелкнул пальцами, и два мускулистых гуляма обрушили на самую мудрую голову Востока водопад из гигантского медного таза с орнаментом «виноград и павлин».

— В Бухаре, — учтиво ответил эмир, выполнив пожелания Хожи в предложенном им порядке. — На постоялом дворе Али ибн-Бубейи. Отдыхаешь после вчерашней лекции в женском медресе. И страдаешь от невоздержанности. Ц-ц-ц… — эмир укоризненно

покачал головой, — А ведь положил в мудрости своей Аллах через своего Пророка, мир ему, запрет на вино — ибо с первой каплей вина в человека входит шайтан!

— Я первую каплю из чаши всегда выливаю на землю, — хмуро ответил мокрый Ходжа, садясь на край лежанки и безуспешно пытаясь попасть ногами в туфли без задников и с загнутыми носками, — Так что никакие шайтаны в меня не входят. Чем обязан, владыка?

— Сущей мелочью! — лучезарно улыбнулся эмир и щелкнул пальцами. К нему тут же подбежал сухонький седой алим со свитком. — Простая формальность. Читай, старик.

— «В присутствии свидетелей, достойных уважения и доверия», — заблажил алим, — «Чьи имена перечислены в конце записи, поспорил Ходжа Насреддин с эмиром бухарским, что научит своего ишака богословию так, что ишак будет знать его не хуже самого эмира. На это нужен кошелёк золота и двадцать лет времени… составлено двадцатого дня месяца мухаррама, года Хиджры шестьсот шестидесятого»

— Чо? — тупо спросил Ходжа, — Какого ишака? Какого года?

— Шестьсот шестидесятого года, — терпеливо ответил эмир. — Твоего ишака. А сегодня у нас… э-э-э… двадцатое мухаррама шестьсот восьмидесятого. И ты притащился в этот благословенный день в мою Бухару. Я, конечно, не настолько мудр, как ты — но предполагаю одно из двух. Или твой ишак таки научился говорить, или ты вконец охуел, Ходжа, и берега напрочь потерял.

Гулямы хихикнули, ибо вопрос был воистину риторическим, не предполагающим ответа — Ходжа Насреддин, внимая эмиру, являл собой истинный памятник охуению, достойный изваяния. Увы, запретного для правоверных со времен Джахилийи.

— Итак, — продолжил эмир, — Ты жив, я жив тоже здравствую и процветаю (эмир огладил массивное пузо, обернутое двенадцатью слоями шелка), перейдем же к ишакам и богословию.

— Ишак! Ишак умер! — истерически взвизгнул Ходжа. — Ах, какой был умница, уже почти научился писать! Но злая судьба…

— Жив твой ишак! — широко улыбнулся эмир. Ты просто его из залога в багдадской бане четыре года назад не забрал. Ребята из моей спецслужбы, ка-гэ-бе — «Кадийят Гулямов Бухары» — проследили и выручили твоего ишачка. Так что вся компания в сборе. И ты, и твой ишак, и, конечно же, «и шах».

Последние слова эмир сказал совсем-совсем нехорошим тоном и без улыбки.

Ходжа быстро стрельнул глазами по сторонам В дверях обманчиво-расслабленно стояли два гуляма-спецназовца из элитной сотни «Асуд», старичок-алим незаметно сунул руку за отворот халата и чем-то там тихо щелкнул, а в единственном окне хана маячили обмотанные бархатом островерхие шлемы внутряков-назиров. «Режу я ему яйца», — доносился со двора сиплый голос Абу-Кудаха, эмирского палача, именуемого в народе Яйцерезом: «За самые жильные корни его орехи из живота тяну, а он все стихи возлюбленной пишет… Вот же похотливый четырнадцатилетний шайтан! Тьфу!»