Нова Свинг
Шрифт:
– О Роберт, как приятно, что ты там. Ты меня трахнешь, Роберт? Ты меня уже трахаешь?
Внезапно кончила – в поле зрения сверкнула резкая синяя молния – и почувствовала себя совсем истощенной. Ночка выдалась занятная, но не такая прикольная, как мнилось ассистентке. Опыт был скорее художественный. Из всех эпизодов ей больше всего понравился «Метеорит»: в этом аттракционе нужно было войти внутрь огромного колеса, похожего на разъятый ажурный барабан, закрепленного на ярко-красной стальной штанге под углом градусов семьдесят-восемьдесят к горизонтали. «Метеорит» начинал вращаться все быстрее и быстрее. Ее прижимало к стенке простыми, но безжалостными
– Я совершила ошибку, – извинилась она перед Эшманном. – Мне показалось, вы сказали, что будете там.
Она покосилась на предплечье, по которому струились бесконечные потоки данных; весь ее опыт был бессилен. Я пыталась вас понять, – взвесила она в уме реплику, но в конце концов только посоветовала:
– Вы бы пошли поспали хоть немного.
И отбила вызов.
Когда Эшманн ушел, Эдит Бонавентура поднялась в спальню отца, постояла пару минут, созерцая синие тени в подключичных впадинах, потом взяла за плечи и стала трясти, пока Эмиль не очнулся.
– Эмиль, послушай, – сказала она. – Послушай. Посмотри на меня. Ты должен мне помочь.
Он внезапно закашлялся.
– Прости, что я так поступаю, Эмиль, – сказала Эдит. Она подтянула его к себе, невесомого и вонючего, умостила у себя на плече, как ребенка, стала шарить под подушками и костлявыми ягодицами отца.
– Мне эта штука нужна, и я найду ее.
Вдруг она отпихнула его в сторону и стала бить в грудь кулаками.
– Я серьезно, Эмиль, – сказала она. – Я серьезно.
Эмиль ответил слабым жестом отрицания.
– Да ну, – прогудел он. – Не надо.
– Где эта штука?
Долгая пауза, и ей почудилось, что он снова отключился. Затем Эмиль стал смеяться.
– Под кроватью.
– Ах ты ублюдок Эмиль! Ах ты ж подонок!
– Под кроватью, среди бутылок. Всегда там лежит, – сказал Эмиль. – Ты в любой момент можешь забрать. – Смех стал тише и оборвался. – Вику Серотонину добра эта вещь не принесет, – предостерег он ее. – Вику нет смысла ее давать.
В голосе Эмиля сквозило презрение:
– Ну зачем? Он же турист.
Осторожно перегнувшись через край кровати, он аккуратно сблевал желчью на пол.
– Извини, – сказал он. И остался висеть, навалившись на изножье, лицом в футе от пола; умные татуировки, точно вши, искали укрытия в тенях и язвах его межреберья. От него густо пахло чем-то непостижимым. Эдит толкнула его обратно на кровать и вытерла желчь. Потом утерла ему лицо; когда-то обладатель этого лица решал за нее все проблемы, а теперь посмотри на него – кожа да кости, взгляд виноватый, как у нашкодившего пацаненка. Лицо это шестьдесят лет выражало желание, но не облегчение. Он всегда стремился в будущее, не искал укрытия и в результате остался с голыми руками. Она прижала его к себе и стала баюкать.
– Ты всегда был бесполезен, – сказала она. – Ты был бесполезным отцом.
Она разрыдалась.
– Не знаю, что мне делать.
– Прости, что испортил тебе жизнь, – прошелестел Эмиль.
Она позволила ему рухнуть на кровать и села поодаль, исполнившись омерзения.
– Да ты вырастешь хоть когда-нибудь?! – заорала она на него.
Дневник лежал там, куда указал Эмиль: отец так глубоко затолкал блокнот под кровать, что найти его в потемках удалось только вслепую, с отвращением шаря по полу руками. Что еще там под кроватью? Эдит не хотелось этого видеть.
– Если
Ответа не последовало. Но как только она выудила блокнот из-под кровати и поднялась, он схватил ее и подтащил к себе. Ее ошеломила сила Эмиля – как ошеломляла и всех остальных, кому приходилось с ним сталкиваться. Это Эдит поняла только сейчас.
– Где Вик? – прохрипел он.
– Вика здесь нет, Эмиль.
– Я никогда не бывал глубже, – сказал он. – Там записи. Год в Зоне, и этот блокнот – все, что я оттуда спас.
– Эмиль…
– Пятьдесят наших туда зашло, а двое вышло. Мы были в самом сердце Зоны. А где был Вик Серотонин? Нигде.
– Эмиль, ты делаешь мне больно.
– Оно того стоило, – сказал он.
Внезапно его глаза расфокусировались, и Эмиль выпустил ее руку.
– Там год прошел, Билли-бой, – закричал он, – а тут – меньше суток! Как тебе это, а?
Успокоив Эмиля, Эдит унесла дневник к себе. При свете блокнот выглядел хуже, чем в сумерках. Приключения отца заодно состарили и блокнот. Обложка растрепалась и засалилась, а переплет сгнил, как и хребет Эмиля. На всех страницах были пятна, порезы, пропалины, некоторые оказались рассечены посередине, так что удалось прочесть лишь странные сочетания слов: «эмергентное поведение», «закат миндалевидного тела», «данные на выходе приняты на вход». Вечные проблемы разборчивости записей. Электромагнитный кошмар Зоны не оставлял иного выхода, как делать все записи, предназначенные для внешнего мира, от руки. Но как вообще можно составить путеводитель по местности, которая пытается изменить даже чернила на странице, где в данный момент строчит ручка, не говоря уж про вещи, описываемые на этой странице? Отцовский почерк отражал этот процесс: слова срывались с края страницы, чудом находя продолжение на следующей.
Эмиль старался сохранять спокойствие. О неудачной попытке выйти в море на надувных лодках он записал: «Две мили от <неразборчиво>-Пойнт, полуприлив, катастрофа». Затем: «Спутники так же ненадежны тут, как навигационное счисление, но, если ориентироваться по линии от Маттон-Дэггера до заброшенного нефтеочистного завода, можно при некоторой удаче высадиться на песок. Бен Моран говорит, что, когда вмазался, на мелководье видимость достигала двух футов». Поперек этого абзаца, безумными каракулями, словно чужой рукой: «Забудь!» И внизу: «Какая-то тварь сожрала Билли в тумане. Мы потеряли <неразборчиво> и вынуждены выбираться. Четыре дня в Зоне. Неделя снаружи».
А потом: «Почем нам знать, что мы вернемся туда, откуда явились?»
В этом месте Эдит захлопнула дневник. Вчитываясь дальше, она рисковала слишком закопаться в личность Эмиля. «Почем нам знать, что мы вернемся туда, откуда явились?» Не крик ужаса, а скорее вопль торжества. Фактически ее отец только и жил этими вылазками в отравленную зыбкую неопределенность. Что бы он ни говорил о ней – или о себе, – ему эта смурь нравилась. Он любил тени и исковерканные пути света, любил непредсказуемость. Записи в дневнике – не более чем показуха, уверенная мина перед другими или даже собой, и вот почему его почерк такой дезориентированный, небрежный и стремительный. А Вик Серотонин ничем не лучше. Хоть Эмиль о нем и низкого мнения, но Вик такой же, и, возможно, блокнот ему поможет. Возможно, блокнот снабдит Вика решающим козырем в партии против Лэнса Эшманна и Поли де Раада. На каких бы ставках та ни проходила.