Новая Модель Вселенной

Успенский Петр Демьянович

Помню, как однажды во время эксперимента я сказал себе, что если бы я верил в «спиритические» теории и в возможность общения с умершими, то хотел бы увидеть этого человека и задать ему один вопрос – всего один!

И вдруг, без всякой подготовки, мое желание исполнилось, и я его увидел. Это не было зрительное ощущение: то, что я увидел, не было похоже на его внешнюю оболочку; передо мной мгновенно промелькнула вся его жизнь. Эта жизнь и была им. Человек, которого я знал и который умер, никогда не существовал. Существовало что-то совсем другое, ибо жизнь его не была простой вереницей событий, как мы обычно описываем жизнь какого-то человека; жизнь – есть мыслящее и чувствующее существо, которое не меняется фактом смерти. Знакомый мне человек был как бы лицом этого существа; лицо, скажем, с годами меняется, но за ним всегда стоит одна и та же неизменная реальность. Выражаясь фигурально, можно сказать, что я видел этого человека и разговаривал с ним. На

самом же деле, при этом отсутствовали зрительные впечатления, которые можно было бы описать; не было ничего похожего на обычный разговор. Тем не менее, я знаю, что это был он; и именно он сообщил мне о себе гораздо больше, чем я мог спросить. Я увидел с полной очевидностью, что события последних лет его жизни были также неотделимы от него, как и черты лица, которые я знал. Все эти события последних лет его жизни были чертами лица его жизни, и никто не мог ничего в них изменить, совершенно также, как никому не удалось бы изменить цвет его волос и глаз или форму носа. Точно также никто не был виноват в том, что данный человек обладал именно этими чертами лица, а не другими.

Черты его лица, как и черты последних лет жизни, были его свойствами; это был он. Видеть его без событий последних лет его жизни было бы также необычно, как вообразить его с другой физиономией, – тогда это был бы не он, а кто-то другой. Вместе с тем, я понял, что никто не несет ответственности за то, что он был самим собой и никем иным. Я понял, что мы зависим друг от друга в гораздо меньшей степени, чем думаем; мы ответственны за события в жизни другого человека не больше, чем за черты его лица. У каждого свое лицо со своими особыми чертами; точно также у каждого своя судьба, в которой другой человек может занимать определенное место, но ничего не в состоянии изменить.

Но уяснив это, я обнаружил, что мы гораздо теснее, чем думаем, связаны с нашим прошлым и людьми, с которыми соприкасаемся; я понял со всей очевидностью, что смерть ничего в этом не меняет. Мы остаемся привязанными ко всем тем, к кому были привязаны. Только для общения с ними необходимо особое состояние сознания.

Я мог бы объяснить те идеи, которые в этой связи понял, следующим образом: если взять ветвь дерева с отходящими от нее побегами, то излом ветви будет соответствовать человеку, каким мы его обычно видим; сама ветвь – жизнь этого человека, а побеги – жизни тех людей, с которыми он сталкивается.

Иероглиф, описанный мною ранее, линия с боковыми штрихами – это как раз и есть ветка с побегами.

В моей книге «Tertium Organum» я пытался высказать идею о «длинном теле» человека от рождения до смерти. Термин, употребляемый в индийской философии, «линга шарира», буквально означает «длинное тело жизни».

Представление о человеке или о его жизни как о ветви, чьи побеги изображают жизни близких ему людей, многое связало в моем понимании, многое объяснило. Каждый человек является для себя такой ветвью, а другие люди, с которыми он связан, суть побеги ветви. Но для себя каждый из них – главная ветвь, и любой другой человек для него будет побегом. Любой побег, если сосредоточить на нем внимание, оказывается ветвью с побегами. Таким образом, жизнь человека соединяется со множеством других жизней; одна жизнь как бы входит в другую, и все вместе они образуют единое целое, природу которого мы не знаем.

Идея всеобщего единства, в каком бы смысле и масштабе она ни была выражена, занимала очень важное место в концепции мира и жизни, сформировавшейся у меня во время необычных состояний сознания. Эта концепция мира включала в себя нечто совершенно противоположное нашему обычному взгляду на мир и нашим представлениям о нем. Обычно всякая вещь и всякое событие обладают для нас своей особой ценностью, особым значением и особым смыслом. Этот особый смысл, которым обладает каждая вещь, гораздо понятнее и ближе нам, чем ее общий смысл и общее значение, даже в тех случаях, когда мы можем предположить наличие такого общего значения.

Но в новой концепции мира все было иным. Прежде всего, каждая вещь являлась не отдельным целым, а частью другого целого, в большинстве случаев непостижимого для нас и неизвестного. Смысл и значение вещи предрешались природой этого великого целого и местом, которое вещь в нем занимала. Это полностью меняло всю картину мира. Мы привыкли воспринимать все по отдельности; здесь же отдельного не существовало, и было невероятно странным видеть себя в мире, где все вещи оказывались взаимосвязанными и проистекали друг от друга. Ничто не существовало в отдельности. Я чувствовал, что отдельное существование чего-либо, включая меня самого, есть фикция, нечто несуществующее, невозможное. Чувство преодоления отдельности, чувство всеобщей связи, единства как-то объединялось с эмоциональной стороной моей концепции. Сначала это сложное переживание казалось устрашающим, подавляющим и безнадежным; но впоследствии, ничуть в сущности не изменившись, оно превратилось в самое радостное и радужное ощущение, какое только могло быть.

Далее, имелась картина или мысленный образ, входивший во все и являющийся необходимой частью каждого логического или алогического построения. Этот образ выступал в двух аспектах, взятых вместе, т.е. в виде целого мира и любой отдельной его части, любой отдельной стороны мира, жизни. Один

аспект был связан с Первым Принципом. Я как бы видел возникновение всего мира, возникновение каждого явления и каждой идеи. Другой же аспект был связан с отдельными предметами: я видел мир или событие, интересовавшие меня в какой-то отдельный момент, в их конечном проявлении, т.е. такими, какими мы видим их вокруг себя, но в связи с непонятным для нас целым. Но между первым и вторым аспектами постоянно возникал некий разрыв, подобный пропасти, пустоте. Графически я мог изобразить его примерно так: вообразите, что из одной точки выходят три линии, каждая из которых, в свою очередь, дробится на три новые линии, каждая из них – еще раз на три и так далее. Постепенно линии дробятся все сильнее и сильнее; мало-помалу они приобретают все более разнообразные свойства, такие как цвет, форму и т.п.; однако они не достигают реальных фактов и преобразуются в особого рода невидимый поток, который льется сверху. Вообразите теперь внизу бесконечное разнообразие явлений, собранных и классифицированных по группам; группы вновь объединяются, благодаря чему самые разнообразные явления оказываются связанными в более крупные объединения, которые можно обозначить одним знаком или иероглифом. Целый ряд таких иероглифов представляет собой жизнь или видимый мир на некотором расстоянии от нее. Итак, сверху идет процесс дифференциации, снизу – процесс интеграции. Но дифференциация и интеграция никогда не встречаются. Между тем, что находится вверху, и тем, что находится внизу, существует пустое пространство, в котором ничего не видно. Верхние линии дифференциации, умножаясь в числе и приобретая разнообразную окраску, быстро сливаются и погружаются в это пустое пространство, отделяющее то, что находится вверху, от того, что находится внизу. А снизу все бесконечное разнообразие явлений очень скоро преобразуется в принципы, необыкновенно богатые по своему смыслу и иероглифическим обозначениям; тем не менее, они остаются меньшими, чем самые последние из верхних линий.

Именно в таком приблизительно графическом выражении являлись мне эти два аспекта мира и вещей. Я мог бы, пожалуй, утверждать, что сверху и снизу мир изображался в разных масштабах, и эти два масштаба для меня никогда не встречались, никогда не переходили один в другой, оставались несоизмеримыми. В этом как раз и состояла главная трудность, и я постоянно ее ощущал. Я понимал, что если бы мне удалось перекинуть мост от того, что внизу, к тому, что вверху, или, еще лучше, в противоположном направлении, т.е. сверху вниз, я постиг бы все, что находилось внизу, ибо, начиная сверху, т.е. с фундаментальных принципов, было бы легко и просто понять все, находящееся внизу. Но мне никак не удавалось соединить принципы с фактами, как я уже сказал, хотя все факты быстро погружались в усложненные иероглифы, эти последние все же сильно отличались от верхних принципов.

Ничто из того, что я пишу о своих экспериментах, ничто из того, что можно еще о них сказать, не будет понято, если не обратить внимания на их постоянный эмоциональный тон. Эти опыты вовсе не были моментами покоя, бесстрастия и невозмутимости; наоборот, они были пронизаны эмоциями, чувствами, почти страстью.

Самой необычной вещью, связанной с экспериментами, было возвращение, переход к обычному состоянию, которое мы называем жизнью. Этот момент чем-то очень напоминал смерть, по крайней мере, как я ее себе представляю. Возвращение обычно происходило, когда я просыпался утром после эксперимента, проведенного прошлым вечером. Эксперименты почти всегда завершались сном; во время сна я, вероятно, и переходил в обычное состояние и просыпался в знакомом мире – в том мире, в котором мы просыпаемся каждое утро. Но теперь этот мир имел в себе что-то чрезвычайно тягостное, представал невероятно пустым, бесцветным, безжизненным. Казалось, все в нем стало деревянным, как если бы он был гигантской деревянной машиной со скрипучими деревянными колесами, деревянными мыслями, деревянным настроением и деревянными ощущениями. Все было страшно медленным, все едва двигалось или двигалось с тоскливым деревянным скрипом. Все было мертвым, бездушным, бесчувственным.

Они были ужасны, эти минуты пробуждения в нереальном мире после пребывания в мире реальном, в мертвом мире после живого, в мире ограниченном, рассеченным на куски, после мира целостного и бесконечного.

* * *

Итак, благодаря своим экспериментам я не открыл каких-либо новых фактов, зато приобрел новые мысли. Когда я обнаружил, что я так и не достиг своей первоначальной цели, т.е. объективной магии, я начал думать, что искусственное создание мистических состояний могло бы стать началом нового метода в психологии. Эта цель была бы мною достигнута, если бы я умел изменять состояние своего сознания, полностью сохраняя при этом способность к наблюдению. Но как раз это оказалось совершенно невозможным. Состояния сознания менялись, но я не мог контролировать эту перемену, никогда не мог сказать наверняка, каков будет результат эксперимента, не всегда даже был в состоянии наблюдать, так как идеи следовали одна за другой и исчезали слишком быстро. Пришлось признать, что, несмотря на открытые новые возможности, мои эксперименты не давали материала для точных выводов. Главный вопрос о взаимоотношениях субъективной и объективной магии и об отношении их к мистике остался без ответа.