Новая Россия в постели

Тополь Эдуард Владимирович

Я поехала. А там полно народу и все парами. Кто-то приехал, чтобы спасти ребенка, у кого-то какие-то сложности. А я вдруг чувствую, что отключаюсь — у меня взяли кучу анализов, на мне моя белая рубашка вся в крови. И я — одна. Если я не ревела и не отключилась, то только потому, что наблюдала. Одна парочка — жена истерично кидается на мужа: вот, из-за тебя уже второй раз! А он говорит: «Я тебе перстень купил? Купил. Все, молчи». Или эти женщины, бьющиеся в истерике. А я сижу очень скромненько, глазками хлопаю. И когда женщины уходили на анализы, их мужья меня клеили. Ощущение было крутое. Я там занималась психотерапией, даже семьи мирила и таким образом кайфовала. Потому что мне пришлось быть там очень долго — врачи никак не могли решиться делать мне аборт и замучили меня анализами. Я туда приезжала к утру, уезжала вечером. Мартин давал мне деньги на такси, а я ездила на метро и на разницу покупала соки себе и другим женщинам. То есть конечно, я могла взять у него деньги и на соки, и на такси, но я не просила! Я не умею врать, ну такая я дура. Допустим, что-то стоит 200 долларов и 2 цента. Я скажу: Мартин, это стоит 200 долларов и 2 цента. И он мне давал ровно 200 долларов и 2 цента. Он никогда больше, чем положено, не даст. У нас даже было время, когда я просто писала ему

счета: колбаса, допустим, стоит 2 тысячи, мясо — 5 тысяч, и так далее. Сначала меня это бесило, но потом я поняла, что у них это в крови, что он так воспитан: чистить зубы после еды, дважды в день менять рубашку, трусы и носки, принимать душ, пользоваться дезодорантами, записывать свои расходы. Это не жадность, это воспитанная расчетливость. Впрочем, может быть, тут я перегибаю, ведь я его любила, да и сейчас люблю… Я просыпалась утром и говорила: «Мартин, сегодня мне будут делать анализ крови, это стоит 70 тысяч». И он мне давал семьдесят тысяч плюс двадцать тысяч на такси. И все. И я из-за своей дурацкой гордости целый день жила на банке сока. А там такие крутые врачи, разговаривают сплошным матом: «Твою мать! Ты что делаешь? Ты будешь когда-нибудь жрать? Ты посмотри на себя, у тебя дистрофия плода!» Я говорю: я не могу кушать, меня тошнит. А он: «Мне насрать, что тебя тошнит! Или иди поешь, или пошла отсюда вон вообще!» И так — в каждом кабинете. Помню, я там сижу, и заходит девочка, ей 12 лет. И у нее уже третий месяц беременности, пора делать аборт. Ей говорят: в пятницу утром. А она: «Ой, я не могу в пятницу, у меня математика!» Я чуть не ревела: ей назначают аборт, а мне нет. Врачи говорят: «Тебе нельзя делать аборт, ты так слаба, что тебе нужно ложиться в больницу и ребенка оставлять». Я говорю: я не могу его оставлять. Тогда, говорят, двухнедельный курс каких-то уколов, будешь приезжать сюда, как на работу. Я однажды спросила: «Мартин, ты не мог бы пойти со мной? Я боюсь ехать одна, мне там бывает очень плохо». А он: я работаю, я не могу. И я увидела, что не могу на него рассчитывать. И вдруг поняла, что я безумно сильная. И с тех пор — все, как отрубило! Я там ни разу не заплакала. Я жалела врачей, которые на меня орали. Я там всех полюбила. Я входила, вся улыбающаяся. Я угощала соками этих несчастных женщин. Потому что в день анализов есть нельзя, а пить хоть что-то надо. И я там стала уже как вахтер: «Вам на УЗИ, это сюда. Вам на кровь — это туда».

Однажды я проснулась в шесть утра и чувствую: мне плохо, мне плохо, мне плохо. Я говорю: «Мартин, если мне будет так плохо, нужно вызвать „скорую“. Он говорит: ну, хорошо. Повернулся на другой бок и уснул. Я ушла в ванную комнату, мне стало плохо, я падаю, бьюсь обо что-то, и у меня происходит выкидыш. Меня все поздравили, и через две недели я ушла от Мартина, сняла себе комнату.

Но это еще не конец истории о первой беременности. Настоящий финал придумала Людка. Она мою беременность отыграла на своем мальчике. Она сказала, что ребенок был от него, и на целый год забила Витюшу от любых измен. Этот юный мальчик приезжал ко мне в слезах, клялся, что больше никогда в жизни! Я была еще слабая, худая — он на меня не мог смотреть, у него руки дрожали. А Людка его силком привозила, развивала в нем комплекс вины. Я говорю: «Люд, это же не от него, зачем тебе?» Она говорит: «Алена, если ты скажешь ему, что не от него, я тебя убью! Он теперь у меня вот здесь. Он мне предложение сделал!» Я говорю: «Зачем тебе такая семья?» Она: «Ты кайфа не понимаешь. Он теперь не рыпнется от меня никуда!» И права оказалась, они до сих пор вместе.

Последняя ночь

Я слабею, Николай Николаевич. Вы видели фильм «Титаник»? Там девушка замерзает в ледяной воде и сиплым голосом шепчет что-то своему возлюбленному. Я себя чувствую точно так же. Мне холодно, хотя за окном лето и медсестра накрыла меня тремя одеялами. Доживу ли я до утра? Доскажу ли свою историю? Впрочем, мне уже все равно. Мне все стало не важно, незначимо. Только странно, что вас нет. Вчера вы прибегали каждые два часа, а сегодня… Сестра сказала, что вы помчались в институт иммунологии. Что там разрабатывают какие-то новые лекарства, которые пока пробуют только на крысах. Что ж, ради вас я готова стать даже крысой, только что это за лекарство и дадут ли вам его среди ночи? И сколько людей нужно вытащить из постели, чтобы добраться до ампулы с этим не то ядом, не то эликсиром? А даже если вы доберетесь, какую дозу нужно всадить такой крысе, как я?

У меня нет никакой возможности помочь вам, Николай Николаевич. Кроме одной — дождаться вас. Черт побери, будет несправедливо, если вы примчитесь с этим лекарством, а тут мой холодный труп. Я не имею права вас так подвести. Что ж, попробуем удержаться на последнем кусочке моей жизни, как та девушка в ледяном океане держалась на крошечной деревянной двери от каюты в «Титанике».

На чем я вчера остановилась? Помню: я ушла от Мартина. Я была подавлена и ужасно слаба после выкидыша, у меня не было сил даже пройти до конца курс лечения. Хотя по своим последствиям выкидыш для женщины опаснее, чем аборт, после него нужно серьезно лечиться. Но мне тогда было все равно. Я целыми днями лежала, поджав колени, на койке в комнате, которую я сняла. Я зажималась в уголочек, укрывалась пледом и ревела. Я не знаю, на что это было похоже. Это были страдания даже не душевного плана, а физического. Я сидела и смотрела на телефон — позвонит мне Мартин или не позвонит? А когда я выбегала в туалет, или за хлебом, или куда-то еще, я думала: Господи, а вдруг он сейчас позвонит, а меня нет. У меня просто мания началась, что он звонит, а меня нет. Или что я сплю и не слышу. Я загадывала: если он позвонит и позовет меня обратно, я больше ни с кем, кроме него, спать не буду. Но я не могла сказать ему об этом. Ведь если мужчины признаются мне в слабостях к моей особе, я начинаю их жалеть, и у меня возникает брезгливость, как к неполноценному. Что ж ты передо мной так расстилаешься? Да я об тебя еще сильнее буду ноги вытирать! И мне казалось, что Мартин не звонит годами, и я сама набирала его телефон и говорила: «Мартин, ты так долго не звонишь!» Он говорит: «Как долго? Вчера звонил». А меня трясло от того, что же я ляпаю и все не так делаю. Я поняла, что не могу от этого избавиться, что есть только один путь к избавлению — уехать из Москвы навсегда. И я уехала, сказав друзьям, что никогда не вернусь.

А в Подгорске опять возник мой муж. Мы уже были разведены, но он как-то опомнился или повзрослел, что ли, и сообразил, что к чему. Или, сравнивая меня со своими любовницами,

понял наконец, чего я стою. Он стал меня лечить, ухаживать, нянчить. Достал путевки в хороший санаторий. У нас появились реальные шансы на воссоединение. И тут позвонил Мартин, говорит: «Мы собираемся в августе в Крым, в отпуск, — Савельев и все остальные. Но я без тебя никуда не поеду. Приезжай, и поедем вместе». И я, как дура, срываюсь и вместо санатория лечу в Москву. Приезжаю, а он в командировке, в Томске, там какая-то массовая вспышка туберкулеза, он повез туда три вагона лекарств и сам поехал следить, чтобы не разворовали. Я приезжаю в его квартиру, у меня от нее ключи по сей день сохранились, а там полный бедлам, восемь человек живет. Потом я узнаю, что он спал с моей лучшей подругой, с Людкой. И вот я опять в этом дерьме по уши. Думаю, какого черта ты меня вообще позвал? А он прилетает, и тут они с Савельевым садятся на меня, чтобы я уговорила Зину, новую девочку в их компании, ехать с нами в Крым. Мол, Зине семнадцать лет, она еще невинна, но уже созрела стать женщиной и вот бы Мартину с ней потрахаться. То есть повторяется та же история, что с моим мужем и девочкой Таней, только в московском варианте. И я это вижу, знаю, но куда мне деваться, раз уж приехала, и раз уж я Мартина так люблю, что буквально в половую тряпку готова превратиться? И я поработала с Зиной, тем паче что она мне тоже понравилась. У нее замечательная фигура, а грудь просто сногсшибательная. И вся она как бы на грани между девушкой и женщиной, эдакая женщина-подросток, такие всегда сексуально очень притягательны. Когда ты ведешь рукой по спине и твоя рука чувствует изгибы, уходящие сначала в тонкую талию, потом на ягодицы. И нет еще ни женской полноты, ни дряблости тела… Наверно, я видела в ней нечто подобное самой себе в ее возрасте. Мне захотелось с ней общаться, и завоевать ее стало для меня делом чести. Не потому, что я оголтелая лесбиянка или мне не хватает моих сексуальных партнерш. Я никогда не была стопроцентной лесбиянкой, слишком сильно я люблю мужчин. Просто я хотела ассоциироваться с ней и быть такой же, как она. А еще честнее будет сказать, что путем соблазнения этой девственной особы я хотела доказать всем, и Мартину особенно, что я это я, прежняя и всемогущая. То есть я не собиралась повторять ту ошибку, которую я сделала в военгородке с гарнизонной девственницей Таней. Нет, я собиралась дать этой Зине бой прямо в постели.

И вот мы поехали в Крым. Там было много чего. И солнца, и секса — эта Зина оказалась не девственницей, а просто инертной и квелой почти на уровне фригидности. Кто-то ее научил еще, наверно, в школе, что женщина должна просто лежать, распахнув ноги, а мужчина будет доставлять ей все удовольствия рая и ада. Я считаю, что таких учителей нужно кастрировать, потому что после них женщину переучить почти невозможно. Но что окончательно ухудшило наши отношения, так это эпизод так называемого секса втроем, он был жирной точкой, которая логично завершила мои уже бездарные отношения с Мартином.

Как это было? В отличие от меня Зина очень белокожа. К тому же я три месяца загорала дома, и шоколадный загар очень смотрелся на моем похудевшем теле. Зина мне завидовала, но она не могла так же долго лежать на солнце. Хотя очень старалась и в результате просто сгорела. И страдала, капризничала, что меня безумно раздражало, потому что я не хотела брать на себя роль ее матери. Я ехала туда, чтобы загорать, плавать, заниматься любовью с Мартином и немножко отыграться на этой Зине, а не превращаться в ее сиделку. Но в тот вечер, когда мы остались втроем, она не могла спать, ныла, стонала, а у нас не было крема от ожогов, и Мартин бегал ночью по городу, искал аптеку или хотя бы кефир. Однако Ялта не Америка, и слава Богу, что он нашел хоть йогурт. Йогурт был персиковый, причем мой любимый. И Зинка, зная, что я не могу отказать ей при Мартине, попросила меня намазать этим йогуртом ее несчастное тело. Мне было лень, я сказала, чтобы это сделал Мартин. Но она отказалась, ей нужны были мои мягкие руки.

Делать нечего, я поднялась с постели и пошла к Зине. Она лежала на раскладном кресле-кровати, на животе. За окном была огромная луна, которая каким-то желтовато-белесым светом освещала всю нашу комнату. И если мое тело было эффектно на белой простыне, то ее тело было очень хорошо именно в таком свете. Красноватость ее кожи была не видна, вся ее фигура была просто светлая, и эти красивые очертания ее спелого тела на таком узком лежаке пробуждали у меня разного рода фантазии. А когда я стала мазать ей спину йогуртом, то не знаю, что чувствовала она, но у меня было совершенно потрясающее ощущение прохладного йогурта, горячей спины, такого легкого скольжения моих рук по этому юному телу от изгибов ее шеи до ягодиц. И я безумно возбудилась. Я вдруг поняла, что мне хочется ее целовать, и обрадовалась этому чувству. Я люблю такие ощущения. Они кажутся мне очень глубокими. Все-таки женщины всегда конкурируют друг с другом — это можно признавать, можно не признавать, аксиома от этого не меняется. Но когда я чувствую в себе такую жажду другой женщины, я понимаю, что я уже не только не конкурирую с ней, я наслаждаюсь ею. И цель моя — дать ей как можно больше удовольствий за то наслаждение, которое я от нее получаю.

Но в ту ночь мне нельзя было заниматься любовью, это был счастливый период «тампаксов». И я понимала, что далеко это пойти не может. К тому же Зина, как я сказала, умеет лишь одно — лечь и удивлять своим роскошным телом. Женщина ты или мужчина, лесбийская это любовь или еще какая — она будет принимать твои ласки как бы из милости, ничего не давая в ответ. То есть ты должен работать за двоих. А у меня не было охоты к таким активным действиям, я просто хотела поласкать ее тело. Тем более что мой любимый персиковый йогурт так легко слизывался с ее спины, и эти кусочки фруктов так возбуждающе цеплялись за язык, что я уже получала безумное наслаждение, это было нечто божественное. Но даже при всей моей чувственности и фантазии мне всегда нужна обратная связь: нравится — не нравится, приятно — неприятно. Конечно, я понимаю, что есть тихие женщины, а есть громкие, разные есть. Но какова бы ни была женщина в своих внешних проявлениях, тело не обманешь.

Если тело наслаждается, страдает от вожделения и хочет соития, оно будет само сообщать об этом, оно будет вздрагивать, выгибаться в спине, руки будут ползти вверх, возникнет едва уловимое дрожание кожи. Я не знаю, чувствуют ли это мужчины, но я это чувствую безумно. Такое легкое тепло, которое начинает вдруг исходить от тела партнерши и тогда с ней можно делать все что угодно. Можно даже просто лежать и все равно происходит катарсис. А тут передо мной был просто труп какой-то. И я поняла, что мое возбуждение сходит на нет, что мне уже не хочется ни ласкать, ни облизывать эту девушку.