Новая русская
Шрифт:
— А я на тебя и не надеюсь, — мрачно ответил Добров. — Надо где-то брать, а брать негде…
Семечкин задумался.
— А ты говорил, что у тебя подруга какая-то появилась, из богатеньких…
— Ну… И что? — спросил, покачиваясь из стороны в сторону, уже пьяный Добров.
— Как что?! У нее и возьми.
Добров скептически усмехнулся. Потом вдруг нахмурился, посмотрел грозным взглядом на приятеля и стукнул кулаком по столу:
— Гусары денег не берут!
— Ой-ой-ой! — скривился в ухмылке Семечкин. — Какой Денис Давыдов выискался!
— А
— Шура, я и не предлагаю тебе альфонсировать. Возьмешь взаймы, потом отдашь. Придумаешь причину какую-нибудь повесомее…
Добров сдвинул брови и тупым взглядом посмотрел на остатки водки в бутылке.
— Ну, допустим… — после долгой паузы сказал он. — Допустим, возьму… Допустим, отдам… Но мы с ней, — он сокрушенно всплеснул руками, — рассобачились!
— Милые бранятся — только тешатся! — ответил ему Семечкин. — Ты же философ, и должен это понимать.
И историк, разлив всю оставшуюся водку по стаканам, убрал бутылку на пол.
Она пополнила длинную галерею стеклотары, которая скапливалась у Семечкина за несколько месяцев. Это кончалось обычно в один прекрасный день. На историка под воздействием прочитанной лекции о Реформации и Возрождении нападала неожиданная страсть к переменам, и Семечкин за один день наводил в своей квартире образцовый порядок. Чтобы потом в течение нескольких месяцев снова накапливать грязь, пыль и мусор.
— Нет, я на это пойти не могу, — решительно проговорил Добров своему приятелю, прожевывая квашеную капусту после того, как опрокинул последний стакан водки.
— Ну, значит, будут проблемы, — философски заметил историк Семечкин. — С фондом развития этого, как его… свободного человека.
— Я ей такого наговорил в нашу последнюю встречу! А она меня, наверное, любит… А может, и нет… Хрен их, баб, поймешь. Вот, на, почитай, Серега! И скажи, любит она меня или нет!
Добров полез в пиджак и, с минуту поковырявшись нетвердой рукой по карманам, достал оттуда листок бумаги.
— Вот это письмо она мне к поезду принесла, когда я на олимпиаду в Самару ездил.
Семечкин недоверчиво посмотрел на коллегу.
— Читай, читай! — Добров вальяжно раскинулся на стуле и придал своему лицу милостивое выражение.
— Давай, давай! — прикрикнул он, видя нерешительность Семечкина.
Тот взял листок бумаги и развернул его. Потом сдул с него крошки табака и начал просматривать текст.
По мере того, как он продвигался в своем чтении вперед, на лице его расплывалась улыбка, а глаза становились маслеными.
— Ну, ты даешь, Шура! — проговорил Семечкин, плотоядно облизываясь. — Хотя в этом смысле я в тебе всегда был уверен.
— Дай сюда! — неожиданно крикнул Добров и вырвал листок из рук Семечкина.
— Я не понимаю, что ты теряешься, — закурив, сказал Семечкин. — Тут черным по белому написано: «Эта ночь была самой лучшей в моей жизни».
— С этой ночи прошло уже около месяца, — уныло заметил
— Ну и что? Повторить всегда не поздно. А потом решить свои проблемы.
Добров не отвечал. Его голова бессильно упала на грудь. Водка взяла свое.
Семечкин пожал плечами, затушил сигарету и отправился прилечь на диван. Потом он неожиданно передумал, подошел к Доброву, взял его пиджак и вынул оттуда записную книжку…
…Как только около полудня Светлана Гордеева заснула в комнате для гостей, ссылаясь на свою усталость после бессонной ночи, Лариса почти забыла о том, что та рассказала ей сегодня утром.
Из школы пришла Настя, которая объявила, что, увы, по математике она получила «тройку». Но главное было не это. Настя поразила мать другим сообщением.
Она очень долго расправлялась с обедом, ее рассеянный взгляд бесцельно блуждал по огромной кухне, рассматривая потолки-армстронги и белые рифленые обои на стенах.
Взгляд девятилетнего сокровища никак не хотел концентрироваться на тарелке, где красовались спагетти по-болонски. Когда макароны с кетчупом упали на платье дочери, Лариса не выдержала.
— Ты что, без головы за стол села? — закричала она, угрожающе надвигаясь на свое чадо.
К ее удивлению, дочь в знак согласия закивала. Флегматично взяв пальцем упавшую макаронину, она засунула ее в рот и ответила:
— Мам, у меня — первая любовь. И, конечно, я потеряла голову. Все теряют, и я потеряла.
Лариса приостановилась и на несколько секунд застыла в неподвижности, переваривая только что полученную информацию.
— И… кто он? — сглотнув слюну, спросила она наконец.
— А, так, один мальчик из нашего класса! — уже своим обычным беззаботным тоном сказала Настя, махнув рукой, и снова вяло заскользила вилкой по тарелке.
— Я надеюсь, это не…
— Нет, ни за что не угадаешь, мамочка! — весело прервала ее Настя. — Это Витя Кузин.
У Ларисы отлегло от сердца. Витя Кузин был одним из лидеров в классе, весь из себя мальчик положительный и постоянно хвалимый на родительских собраниях. И родители у него тоже были людьми приличными: бородатенький папа интеллигентно-университетского вида и стильная мама с «сессоном» на голове и безупречной косметикой на лице.
Все это мгновенно прокрутилось у Ларисы в голове, и она наконец улыбнулась.
— А я уж думала, что это Леша Иволгин! — вырвалось у нее.
— Мама, меня типы, подобные этому балбесу Леше, не интересуют! — отрезала Настя.
Семья Иволгиных — папа-бизнесмен и мама-домохозяйка — жила по соседству с Котовыми в точно такой же по планировке трехэтажной квартире. Леша был троечником и забиякой. Поскольку он плохо справлялся со школьной программой, родители постоянно нанимали ему репетиторов. При всем при том он выглядел очень солидно: коротко стриженный крепыш с несколько выдающейся вперед челюстью. Несмотря на свои девять лет, он уже сейчас демонстрировал окружающим свое достоинство и даже высокомерие.