Новая земля (Новь)
Шрифт:
Иргенсъ пожалъ плечами.
Агата ничего не говорила, она смотрла то на одного, то на другого, и, беззаботно улыбаясь, смотрла на Иргенса. Она опять стала спокойной.
"Да", сказалъ адвокатъ: "Гольдевинъ былъ очень рзокъ; но тмъ не мене онъ указалъ на то, что несправедливо, что о стихахъ Иргенса ничего не говорили. Вдь это ты слышалъ, Мильде?"
"Но я вовсе не имлъ въ виду этимъ защищать господина Иргенса", сказалъ вдругъ Гольдевинъ рзко. Онъ посмотрлъ ему прямо въ лицо. "Это было сказано, чтобы показать, какъ относятся другъ къ другу господа писатели".
Пауза. Гольдевинъ разсянно пилъ изъ своего стакана, его рука дрожала. Адвокатъ съ удивленіемъ посмотрлъ на него. Что такое съ нимъ случилось? Онъ вдругъ заговорилъ совсмъ другимъ голосомъ и кусалъ себ губы.
"Ну да, по-моему это все равно", сказалъ примиряюще
На это Гольдевинъ отвчалъ такъ же рзко и безпощадно, что нтъ такого сословія во всей стран, въ которомъ было бы столько жалкой мелочной зависти и злобы противъ своихъ же, какъ именно въ кружкахъ писателей. Какъ противоположность онъ можетъ привести купеческое сословіе, — купцы, презираемые жалкими литераторами, лавочники, мелочные торговцы. Они помогаютъ въ случа нужды, заступаются, ручаются другъ за друга и ставятъ на ноги споткнувшагося. — А что длаютъ писатели? Они отъ всей души желаютъ гибели одному изъ своихъ собратьевъ, чтобы для нихъ самихъ стало просторне. Хорошо занимать такое положеніе въ жизни, которое даетъ много горя, но вмст съ тмъ даетъ и радости и развиваетъ способность сочувствія. Это иметъ большое значеніе. Это даетъ людямъ трезвый взглядъ на все и не длаетъ ихъ мелочными… Мы заняты только нашими писателями, обсуждаемъ ихъ послднюю боле или мене хорошую книгу, а между тмъ купцы вполн достойны нашего уваженія. На какую высоту поставили насъ эти люди! Торговая нація, народъ, занимающійся вывозомъ среди безплодной страны! Онъ читалъ, что даже въ Париж на лавкахъ еще пишется: "Здсь есть телефонъ". У насъ же это больше не нужно. Здсь само собой подразумвается, что каждый магазинъ долженъ имть телефонъ. Но всегда, всегда цнятъ только писателей. Почему? Писатель можетъ имть самымъ честнымъ образомъ тысячъ двадцать долгу. И что же дальше? Онъ не можетъ заплатить, вотъ и все. Что было бы, если бъ такъ велъ себя какой-нибудь купецъ; втерся бы и пользовался бы всякими обманами, чтобъ не платить за вино и за платье. Его просто-на-просто обвинили бы въ мошенничеств и объявили бы его банкротомъ. Но писатели, художники, наши вожаки, которые подъ крики націи высятся какъ Альпы надъ всми остальными смертными, кто виноватъ въ томъ, что имъ приходится такъ плохо? Люди лишь втихомолку говорятъ объ обман и смются надъ этимъ: онъ чертовски хитеръ, у него цлыхъ двадцать тысячъ долгу…
Мильде сердито поставилъ свой стаканъ на столъ и сказалъ:
"Да, милый человкъ, но теперь мн кажется, что этого довольно".
Художникъ, оказывается, вдругъ потерялъ терпніе. Пока онъ сидлъ здсь одинъ съ адвокатомъ и съ актеромъ, онъ ни словомъ не протестовалъ, онъ даже радовался желчнымъ рчамъ жалкаго учителя; но какъ только появился одинъ изъ писателей, онъ сдлался сердитымъ и ударялъ кулакомъ объ столъ. Такова уже была привычка у Мильде защищаться, прячась за спиной другихъ.
Гольдевинъ посмотрлъ на него
"Вы такъ думаете?" спросилъ онъ.
"Да, я такъ думаю".
Гольдевинъ, очевидно, говорилъ не безъ умысла, съ расчетомъ направляя свои слова по извстному адресу, это вс понимали. Иргенсъ порой кусалъ усы.
Но теперь и Норемъ насторожился, онъ замтилъ, что передъ его усталыми глазами что-то происходитъ, и онъ началъ тоже вмшиваться и поносить торговую мораль, — это самая безчестная мораль на свт, да, надувательство, жидовство, чистйшее жидовство! Разв это правильно братъ проценты? Нтъ, пусть никто не говоритъ ему этихъ глупостей, а то онъ отвтитъ какъ слдуетъ. Купеческая мораль, — самая безчестная мораль на свт…
А въ это время адвокатъ говорилъ черезъ столъ съ Иргенсомъ и Агатой, — онъ разсказывалъ, какъ онъ встртилъ Гольдевина.
"Я его недавно встртилъ въ твоихъ мстахъ, Иргенсъ, тамъ наверху, на улиц Транесъ, да какъ разъ подъ твоими окнами. Онъ тамъ стоялъ. Я взялъ его съ собою; вдь это никуда не годилось бы оставлять его тамъ стоять".
Агата спросила тихо, съ широко раскрытыми, испуганными глазами:
"На улиц Транесъ? Вы его встртили тамъ?.. Послушай, Иргенсъ, онъ былъ какъ разъ подъ твоими окнами, клянусь теб".
У нея тотчасъ же явилось подозрніе. Гольдевинъ внимательно
Между тмъ Норемъ продолжалъ задавать свои невозможные вопросы. Итакъ, значитъ нужно понимать, что весь міръ, такъ сказать, испорченъ; женщины и мужчины окончательно испорчены, потому что они вс высоко цнятъ искусство и поэзію. "Послушайте, старикъ, пусть искусство остается искусствомъ и не связывайтесь съ этимъ. Хе, мужчины и женщины окончательно испорчены…"
Гольдевинъ тотчасъ же воспользовался этимъ поводомъ и отвчалъ. Это не относилось къ Норему, онъ даже не смотрлъ на него, но онъ говорилъ то, что накипло у него на сердц, говорилъ это всмъ, вообще, такъ просто, въ пространство. "Нельзя утверждать, что вс мужчины и женщины испорчены, но они дошли до извстной степени безсодержательности, они вырождаются и мельчаютъ. Новая земля, блдная земля, тамъ нтъ плодоносной земли, нтъ обилія. У молодежи холодная, жидкая кровь, они предоставляютъ всему итти своимъ путемъ, и огорчаются лишь поверхностно, когда ихъ собственная страна молчитъ и не отвчаетъ на вызовъ. Теперь ужъ дло больше не обстоитъ такъ, что гордость Норвегіи это — личная гордость каждаго норвежца, будь то консерваторъ или либералъ. А также и женщины, он очень спокойно проживаютъ свою жизнь, не уставая отъ жизни, но вмст съ тмъ и не внося ничего въ нее. И какъ он могли бы внести что-нибудь? Имъ вдь нечего вносить. Он мелькаютъ, какъ синіе огоньки, отъ всего пробуютъ понемножку, какъ радости, такъ и горести, и не сознаютъ, что он потеряли всякое значеніе. У нихъ больше нтъ самолюбія, ихъ сердце не причиняетъ имъ большихъ терзаній, оно бьется очень быстро, но ничто не заставляетъ его трепетать въ груди. А что сталось съ гордымъ міровоззрніемъ молодыхъ женщинъ, двушекъ? Это міровоззрніе имло большое и глубокое значеніе; но теперь его уже больше не встртишь; для женщинъ все равно, что посредственность, что геніальность, он приходятъ въ восторгъ передъ парой несчастныхъ стиховъ и даже передъ вымученнымъ романомъ. А было время, когда лишь великія и гордыя вещи побждали ихъ. Теперь ихъ требованія низведены до минимума, теперь он уже больше и не могутъ желать большаго, ихъ потребности заснули. Женщина потеряла свою силу, богатую и милую простоту, большую страсть; она потеряла ту настоящую радость, которую даетъ единственный человкъ, ея герой, ея богъ, она подходитъ къ первому встрчному и бросаетъ направо и налво услужливые взгляды. Любовь сдлалась теперь для женщины названіемъ прошедшаго чувства, она читала объ этомъ, и въ свое время это также занимало ее, но теперь все это легко скользнуло мимо нея, какъ притупленный звукъ. Да, женщины и не сознаютъ этого своего недостатка, ахъ, нтъ, оно окончательно вырвано. Этому ничмъ нельзя помочь. Черезъ нсколько поколній опять настанетъ хорошее время, все движется, какъ волна. Но теперь, въ данную минуту, мы самымъ беззаботнымъ образомъ путаемся остатками. Только торговая дятельность иметъ свжій, здоровый пульсъ; торговля ведетъ свою шумную жизнь, будемъ благодарны ей за это! Она дастъ намъ обновленіе".
При этихъ послднихъ словахъ Мильде такъ возмутился, что онъ досталъ десятикронную бумажку, швырнулъ ее Гольдевину черезъ столъ и сказалъ раздраженно:
"Вотъ… Вотъ ваши деньги! Вы помните, я занялъ у васъ какъ-то десять кронъ, я забылъ было это. Теперь, я надюсь, вы понимаете, что вамъ можно уходить".
Гольдевинъ вдругъ покраснлъ до самыхъ корней волосъ; но тмъ не мене онъ взялъ кредитку.
"Вы не очень-то вжливо благодарите за долгъ", сказалъ онъ.
"Нтъ, но кто же вамъ сказалъ, что я вжливый человкъ. Самое главное то, что вы теперь получили обратно ваши деньги, и мы теперь надемся, что вы освободите насъ отъ вашего присутствія".
"Да, да, благодарю; мн нужны деньги, у меня больше нтъ", сказалъ Гольдевинъ и завернулъ деньги въ кусокъ газетной бумаги. Уже самый способъ, какимъ онъ пряталъ эту маленькую незначительную кредитку, показывалъ, насколько онъ былъ безпомощенъ и какъ мало онъ привыкъ имть деньги въ рукахъ. Вдругъ онъ посмотрлъ Мильде въ лицо и продолжалъ: "Я впрочемъ совсмъ не надялся получитъ отъ васъ обратно этотъ долгъ".
Мильде всего передернуло, но онъ вскор оправился; это сильное оскорбленіе не заставило его одуматься, онъ проглотилъ его и пробормоталъ въ отвть, что у него не было намренія быть невжливымъ, онъ извиняется, онъ былъ очень раздраженъ, но однимъ словомъ…