Новеллы
Шрифт:
— Разве ты еще не нашла его? — спросил фокусник.
— Я нашла много разных богов, — сказала чернокожая девушка. — Каждый встречный предлагал мне какого-нибудь бога, а у этого художника вон их полная лавка. Но, на мой взгляд, все они наполовину мертвые, за исключением тех, которые наполовину животные — вроде того, который сидит на верхней полке и играет на губной гармошке, а сам полукозел-полу мужчина. Так оно и бывает в жизни, я и сама-то полукоза-полуженщина, хоть и не возражала бы быть богиней. Но почему даже те боги, которые полукозлы, всегда бывают полумужчинами? Почему они никогда
— А как насчет этой? — сказал художник, указывая на Венеру.
— Зачем ей нижнюю часть в мешок упрятали? — спросила чернокожая девушка. — Она и не богиня и не женщина; она стыдится одной половины своего тела, а поглядишь на вторую половину и сразу скажешь, что она, как говорят белые, — настоящая дама. Она величественная и прекрасная, любой белый генерал-губернатор с удовольствием сделал бы ее хозяйкой своего дома; только, на мой взгляд, она начисто лишена совести, а это мешает ей стать человеком, хоть и не прибавляет божественности. Мне такой не надо.
— Слово должно стать плотью, а не мрамором, — сказал фокусник. — Не стоит сетовать, что у этих богов мужские тела. Не приняли бы они человеческий образ, как бы могла ты — человек — общаться с ними? Чтобы создать звено между божественным и человеческим, какой-то бог должен стать мужчиной.
— Или какая-то женщина — богом, — сказала чернокожая девушка. — Это было бы много лучше, потому, что бог, который снисходит до того, чтобы стать человеком, унижает себя, тогда как женщина, которая становится богом, возвышает себя.
— Огради меня, Аллах, от несносных женщин! — промолвил араб. — Такой несносной я еще в жизни но встречал. Неисповедимы пути Аллаха: стоит ему сотворить женщину красивой, и он тотчас наделяет ее несносным характером. Чем больше оснований дает он им быть довольными, тем менее они всем довольны. Эта вот недовольна даже самим Аллахом, великим и всемогущим. Послушай, девица, если тебе не может угодить великий и достославный Аллах, какому же богу или богине под силу тебе угодить?
— Я слышала про одну богиню, о которой мно хотелось бы узнать побольше, — сказала чернокожая девушка. — Ее зовут Мина; сдается мне, у нее есть что-то такое, чего другим богам не хватает.
— Нет такой богини, — сказал художник, — нет ни одного бога, которого бы я не слепил, а мне никогда не приходилось лепить богиню по имени Мина.
— Да наверняка есть, — сказала чернокожая девушка. — Белая госпожа отзывалась о ней с большим почтением; она сказала, будто ключ к познанию вселенной — это корень ее женственности, и что корень этот бесплотен, подобно числу, и что существовал он еще до начала всех начал, вроде как бог существовал до сотворения мира. Это, собственно, даже не Минин секс, а что-то другое, что, помноженное само на себя, дает Минин секс. Что-то такое и было, наверное, началом, и оно, наверное, останется и тогда, когда мы обратимся в прах, из которого произошли. Я еще в детстве, размышляя о числах, удивлялась, откуда взялось число один. Ведь все другие числа — это просто единица, к которой прибавляется еще единица, и еще единица, но вот откуда единица взялась — этого я никак не могла взять в толк. Но теперь, благодаря Мине, я поняла, что один — это то, что множится само по себе,
— Вечность сама по себе — ничто! — сказал араб. — Что мне вечность, если я не могу найти вечную истину.
— Только истина чисел вечна, — сказала чернокожая девушка. — Всякая другая истина изживает себя или оказывается ложной, как наши детские фантазии, но один да один — это два, а один да десять — одиннадцать и так будет всегда. Вот мне и кажется, что в числах есть что-то божественное.
— Число не съешь и не выпьешь, — сказал художник. — И с ним не поспишь.
— Еды и питья господь нам припас, и поспать с кем тоже найдется, — сказала чернокожая девушка.
— Да, но рисовать и лепить их нельзя, следовательно, для меня вопрос исчерпан, — заявил художник.
— Ну, для нас, арабов, это не проблема. Смотри! — сказал араб. Он нагнулся и стал чертить на песке цифры. — Вот этими символами мы завоюем мир.
— Наша миссионерка говорит, что бог — это магическое число: три в одном и один в трех, — сказала чернокожая девушка.
— Ну, это-то просто, — сказал араб. — Возьми меня: я — сын своего отца и отец своих сыновей и сам в придачу: три в одном и один в трех. Природа человеческая многообразна, только Аллах един. Он — единство. Он именно то, что, как ты говоришь, множится само по себе. Он сердцевина луковицы, бестелесная суть, без которой не может быть тела, он — число бесчисленных звезд, вес невесомого воздуха, он…
— Ты, как я вижу, поэт, — заметил художник.
При этих словах араб густо покраснел, вскочил и выхватил свой ятаган.
— Ты, кажется, осмелился назвать меня бульварным стихоплетом? — воскликнул он. — Это оскорбление можно смыть только кровью.
— Извини, пожалуйста, — сказал художник, — я вовсе не хотел тебя обидеть. Но почему ты считаешь зазорным сочинение стихов, которые переживут тысячу человек, и не считаешь зазорным превратить живого человека в труп, хотя это способен сделать любой дурак, причем труп нужно еще упрятать в землю, чтобы самому же не задохнуться от вони?
— Справедливо, — сказал араб, вкладывая ятаган в* ножны и снова усаживаясь. — Одна из загадок Аллаха: когда сатана сочиняет скабрезные стишки, Аллах ниспосылает божественную мелодию, дабы очистить их от скверны. Должен сказать, однако, что я был честным погонщиком верблюдов и за свое пение денег никогда не брал, хотя, признаться, деньги я весьма любил.
— Я и сам никогда не был чрезмерно праведным, — сказал фокусник. — Меня называли обжорой и пьяницей. Я не соблюдал постов и нарушал субботу. Я был снисходителен к женщинам, чье поведение оставляло желать лучшего. Я доставил немало неприятностей своей матери и избегал своей семьи, потому что истинный дом человека там, где господь — отец, а все мы — его дети, а вовсе не убогая лачуга и мастерская, где он должен жить, цепляясь, пока можно, за материнскую юбку.