Новеллы
Шрифт:
Микельсон пробормотал что-то невнятное. Надежда в его взоре заметно угасла.
— Все, что вы тут сказали, — прекрасно. Я охотно верю вашим благим намерениям. Но, к сожалению, эти намерения не всегда совпадают с намерениями вашего сына. Все остальное можно было бы извинить и забыть. Но когда он в присутствии других студентов осмеливается называть мою дочь старой немецкой каргой, — простите… это уж слишком…
Он немного привстал с кресла. Но овладел собой и снова сел.
Господин Микельсон попытался встать, но это ему не удалось.
— Господин Лилиенфельд… Вы уверены…
— Позвольте. Более чем уверен.
Господин Микельсон судорожно глотал воздух. Одышка душила его, он был словно в кошмаре. Голова склонилась на грудь.
Господину Лилиенфельду стало жаль его.
— Я не прощаю. Я не могу. Но у женщин, к сожалению, иная логика. К сожалению, прошу это запомнить. Моя дочь готова простить и забыть. Женская жалость и великодушие безграничны.
Старый Микельсон бросил неописуемо благодарный взгляд в ту сторону, где находилась комната дочери господина Лилиенфельда.
— Но вы понимаете, что без гарантий мы не можем. Нас слишком долго обманывали и водили за нос. Поэтому мы ставим условия. Первое и самое главное: ваш сын в этом году должен закончить университет. Второе: свадьба состоится в самом ближайшем будущем. Третье: он немедленно должен поступить на фабрику и работать под моим наблюдением. Если вы готовы принять эти условия, то дело еще поправимо.
Теперь попытка Микельсона встать увенчалась успехом. Он протянул через стол свои дрожащие руки.
— Господин Лилиенфельд! Целиком присоединяюсь к вам! Это я вам обещаю! А что я обещаю, то выполняю. Моя честь мне не менее дорога…
Официальная часть на этом была закончена. Теперь господин Лилиенфельд готов был стать уступчивее. Сдержанно улыбаясь, он пожал протянутые руки старого Микельсона и снова усадил его в кресло.
— Успокойтесь, мой друг. Мы всегда понимали и будем понимать друг друга. В нас еще течет кровь нашего славного поколения… Как вы думаете, мне кажется, можно по поводу сегодняшнего соглашения выпить по чашечке кофе с ликером? Это мы можем позволить себе, не так ли?
Он нажал кнопку звонка. Старому Микельсону с его больным сердцем решительно нельзя было пить кофе с ликером. Но мог ли он отказаться? Сегодня, в самый счастливый день его жизни!
Легко, словно юноша, он поднялся и прошел в угол комнаты, где на маленьком столике уже стояла между дымящимися чашками кофе деловито строгая бутылка бенедиктина. Его усадили на почетное место, на диване. От умиления у него слезы выступили на глазах.
Они пили и болтали, курили сигары и чокались. Глаза у господина Лилиенфельда заблестели. Папаша Микельсон багровел все сильнее. От выпитого ликера, кофе и сигар одышка все больше мучила его, дышать стало трудно. Но он не обращал на это внимания и не тревожился.
Господин Лилиенфельд нагнулся и дружески хлопнул его по колену.
— А теперь поговорим о другом. Мне думается, мы уладим дело с нашим заводом. Тысяч семьдесят или немного больше — это мы можем себе позволить. От этого наш бюджет не пострадает. Вы говорите — несколько новых машин? Да, я думаю, мы это уладим. У нас ведь связи с солидными иностранными фирмами. Правда, мое мнение таково, что сейчас не очень-то выгодно заниматься производством игрушек. Вам следовало бы постепенно перейти на другие виды продукции. Вот если бы вы стали выпускать сапожные
Папаша Микельсон чуть не прослезился от умиления. Восторг рос в нем, как волна, как лавина, как лес… Он говорил, захлебываясь, смеялся, порывался вскочить с дивана. Но сделать последнее было трудно, так как мешал стол.
Вдруг вошла горничная с запиской. Для господина Микельсона. Папаша Микельсон, улыбаясь, взял записку, посмотрел и подмигнул господину Лилиенфельду. От сына…
Пододвинулся поближе к лампе. Багровый, потный и счастливый, уткнулся в записку. Начал было читать — но отодвинул листок подальше. Снова поднес к глазам, потом опять отодвинул. Улыбка застыла на его лице. Дыхание застряло где-то глубоко в груди. Его больше не было слышно.
Толстые пальцы, державшие записку, дрогнули. Папаша Микельсон повертел ее в руках, потом снова попытался про честь, прищурив глаза. Написана, кажется, на оторванном от трактирного счета клочке бумаги…
Снова повертел ее и попытался прочесть… «Все. Старая обезьяна снова провалила. Наплевать. Можно закончить в Швейцарии или Германии. А что касается старой немецкой карги, то не стоит стараться. Не стоит. И все-таки я счастлив, безумно счастлив…»
Некоторое время папаша Микельсон тупо смотрел перед собой. Потом листок бумаги в его руке стал странно вздрагивать и шелестеть. Потом он вдруг выбросил обе руки вперед, словно отталкивая что-то страшное. Листок выпал из рук, перелетел через лампу и, кружась и шурша по паркету, заскользил к двери.
Все тело папаши Микельсона подкидывалось вверх, словно в судорогах, вытянулись под столом ноги. И грудь поднималась, как будто от толчков огромной пружины.
Микельсон старался вздохнуть. Но безуспешно: что-то сдавило его. Голова запрокинулась, лицо стало бурым, как обожженный кирпич, рот широко открылся. Он откинулся на диван и еще несколько раз дернулся.
— Господин Микельсон! Господин Микельсон!
Господин Лилиенфельд стоял испуганный, сжимая обеими руками бутылку с бенедиктином. Когда он решился подойти к старому Микельсону, тот уже лежал спокойно. Не шевелился, не дышал. На губах его выступила розовая пена.
Премьера пьесы нашего уважаемого поэта Аудзеспудура привлекла большое число зрителей. Среди них было много писателей, художников и вообще интеллигенции. В правительственной ложе сидели министры. Присутствовал даже посол Финляндии.
Сегодня Аудзеспудур сидел не как обычно, в седьмом ряду, а в ложе партера — ближе к двери на сцену. Спокойным взором оглядел он зал, потом встал и посмотрел наверх. Один знакомый, сидевший в первом ряду партера, посмотрел на него и с улыбкой кивнул головой. Но Аудзеспудур был настолько сосредоточен, что не заметил этого. Он достал носовой платок и вытер руки; откинулся на стуле, потом передумал, подобрал ноги, поставил локти на колени и подпер голову рукой. Но так пришлось слишком низко нагнуться. Шея как-то некрасиво вылезала, к тому же у Аудзеспудура не было полной уверенности в том, что его воротничок достаточно чист. Лучше уж сидеть прямо. Он причесал пятерней волосы, скрестил руки на груди и спокойно, совершенно спокойно стал смотреть через зал на барьер ложи.