Новеллы
Шрифт:
Таким образом, они, сами того не приметив, приготовились к уходу; хозяин выплатил им заработанные деньги и дал дорожные книжки, в которых вписаны были самые лучшие отзывы от города и от него самого, удостоверявшие их прекрасное поведение и отменные качества. Грустно стояли они перед дверью Цюз Бюнцлин; на них были длиннополые коричневые сюртуки, а поверх сюртуков ветхие, застиранные плащи; их шляпы, старые и достаточно потертые, были заботливо прикрыты клеенкой. У каждого из них к дорожной котомке была прикреплена маленькая тележка, чтобы в случае дальнего странствия везти на ней свою поклажу; однако на сей раз путники не предполагали воспользоваться тележками и поэтому тащили их за спиной. Иобст опирался на солидную камышовую трость, Фридолин - на ясеневую палку, ярко расцвеченную красными и черными полосами, а Дитрих - на причудливый посох, беспорядочно обвитый ветками. Теперь он почти что стыдился этой привлекавшей
Трех мужчин, с сосредоточенным видом стоявших на улице, обступили соседи; все желали им счастливого пути. Наконец в дверях торжественно появилась Цюз и величаво проследовала во главе подмастерьев за ворота. В их честь она облеклась в пышный наряд: на ней была большая шляпа с широкими желтыми лентами, розовое ситцевое платье со старомодными сборками и украшениями, черный бархатный шарф с томпаковой пряжкой и красные сафьяновые башмаки, отделанные бахромой. В руках она держала большой ридикюль зеленого шелка, наполненный сушеными грушами и сливами, и раскрытый зонтик, на котором красовалась большая лира из слоновой кости. Не забыла она также свой медальон с памяткой из белокурых волос и золотую булавку в виде незабудки, а на руках у нее были белые вязаные перчатки. Вид у нее во всем этом великолепии был приветливый и нежный, на лице играл легкий румянец, грудь, казалось, вздымалась выше, чем всегда, и соперниками, уходившими в дальний путь, овладела грусть; ибо все вокруг - чудесное весеннее солнце, освещавшее их исход из Зельдвилы, и нарядный убор Цюз - вносили в их смятенные чувства легкую примесь того, что обычно зовется любовью.
Когда они вышли за ворота, ласковая девица убедила своих обожателей положить котомки на тележки и тащить за собой, чтобы не утомлять себя понапрасну. Они так и сделали, и когда стали подыматься на гору, то казалось, будто небольшой отряд артиллерии взбирается вверх, чтобы расставить батарею.
Пройдя добрых полчаса, они сделали привал на прелестной горке у перекрестка и уселись в полукруг под липой, откуда открывался широкий вид на леса, озера и селения. Цюз открыла свой ридикюль и дала каждому по полной пригоршне груш и слив, чтобы освежиться, и они довольно долго сидели, не говоря ни слова, погрузясь в раздумье; слышно было только легкое прищелкивание, когда они давили языком сладкие плоды. Затем Цюз, бросив косточку от сливы и обтерев запачканные кончики пальцев о молодую траву, повела такую речь:
– Дорогие друзья, посмотрите, как прекрасен и обширен мир, сколько в нем чудесных явлений и сколько людских жилищ! И все же я готова побиться об заклад, что в этот торжественный час на всем белом свете не найти четырех столь праведных и благонравных людей, собравшиеся вместе, как мы здесь, людей столь умных и рассудительных, приверженных к жизни в труде и ко всем связанным с этим добродетелям - скромности, бережливости, миролюбию и искренней дружбе! Как много растет вокруг нас различных цветов, вызванных к жизни весенним теплом. Особенно хороши желтые примулы, дающие вкусный и здоровый чай; но разве цветы эти праведны и трудолюбивы, бережливы и осторожны, способны к умным и поучительным размышлениям? Нет, это невежественные и безрассудные существа, лишенные души и разума; они зря расточают свои дни, и как они ни прекрасны, они все же превратятся в ворох сена, тогда как мы далеко превосходим их добродетелью и, по правде сказать, нисколько не уступаем им во внешней красоте. Ибо господь сотворил нас по образу и подобию своему - вложил в нас свой божественный дух. О, если бы мы могли вечно сидеть здесь, в этом раю, сохраняя невинность душевную! Да, друзья мои, у меня такое чувство, словно мы все невинны, но облагорожены безгрешным познанием: все мы ведь умеем, благодарение богу, читать и писать, и все искусны в каком-нибудь ремесле. Ко многому у меня имеются склонности и способности, и я полагаю, что, пожелай я только подняться над своим сословием, и я могла бы выполнять такие дела, какие и ученейшей барышне не под силу, но скромность и смирение - благороднейшие добродетели порядочной женщины, и мне достаточно сознания, что мой дух не ничтожен и не презренен перед вышним судией. Многие добивались моей руки, но была недостойны ее; и вот теперь я вижу вокруг себя сразу трех почтенных мужчин, из которых каждый вполне достоин обладать мною. Посудите же сами, как томится мое сердце от столь чудесного изобилия; так пусть же каждый из вас поставит себя на мое место и вообразит, что находится в цветнике из трех одинаково достойных и страдающих по нем девиц и потому не может ни одной из них отдать предпочтения и сделать выбор. Представьте себе с полной ясностью, что из-за каждого из вас соперничают три девицы Бюнцлин и сидят
Честные подмастерья в изумлении перестали жевать и тотчас с довольно глупым видом постарались выполнить эту необыкновенную задачу. Маленький шваб справился скорее всех и воскликнул с похотливой улыбкой:
– Да, достойнейшая девица Цюз! Если вы это любезно разрешаете, то я вижу вас не только втройне, но даже стократно: вы парите вокруг меня, взираете на меня благосклонным оком и предлагаете мне тысячи нежных поцелуев!
– Ну нет!
– сказала Цюз укоризненно.
– Какое непристойное преувеличение! Как вы смеете, дерзкий Дитрих? Не в стократном виде разрешила я вам это, не говоря уже о поцелуях, а лишь в трехкратном для каждого и в скромной и приличной манере, которая бы меня не оскорбляла!
– Да!
– воскликнул наконец Иобст, поводя вокруг себя обглоданным корешком груши.
– Только в трехкратном вижу я милейшую девицу Бюнцлин; вижу, как она благопристойнейшим образом кружит вокруг меня и благосклонно мне кивает, приложив руку к сердцу. Благодарю, покорнейше благодарю, чувствительно благодарю, - закончил он, ухмыляясь и кланяясь на три стороны, словно он воочию видел эти призраки.
– Вот это правильно, - сказала Цюз с улыбкой, - если между вами и есть некоторое различие, то вы, любезный Иобст, во всяком случае, самый одаренный и, уж бесспорно, самый понятливый из всех.
У баварца Фридолина воображение еще не успело разыграться, но, услыхав похвалы, расточаемые Иобсту, он испугался и торопливо воскликнул:
– Я также вижу милейшую девицу Бюнцлин в тройном виде; вот она кружит вокруг меня пристойнейшим образом и сладострастно кивает мне, приложив руку к...
– Фу, баварец!
– вскричала Цюз и отвернулась.
– Ни слова более! Откуда у вас берется дерзость говорит обо мне в таких неподобных выражениях и воображать такие пакости? Фу, фу!
Бедного баварца словно громом поразило; он густо покраснел, не понимая причины ее гнева, - ведь он ровно ничего не придумал и только услыхав, что саксонец удостоился похвалы за свою речь, с грехом пополам пересказал ее. Снова повернувшись к Дитриху, Цюз сказала:
– Ну как, любезный Дитрих, не пришло ли вам в голову что-нибудь более нравственное?
– Да, с вашего позволения, - отвечал тот, обрадованный тем, что к нему вновь обратились, - я вижу вас теперь возле себя в том же трехкратном виде; вы дружески смотрите на меня - дружески, но скромно - и подаете мне три белоснежных ручки, которые я целую.
– Очень хорошо, - сказала Цюз, - а вы, Фридолин, неужели вы все еще не устыдились своего заблуждения? Неужели ваша пылкая кровь все еще не охладилась и вы не можете изложить свои чувства в подобающих выражениях?
– Простите, - сказал Фридолин смущенно, - теперь мне кажется, что я вижу трех девиц, предлагающих мне сушеные груши; они, по-видимому, относятся ко мне благосклонно, все они одинаково прекрасны, и сделать выбор между ними - для меня дело весьма нелегкое!
– Итак, - заявила Цюз, - если вы, окруженные в своем воображении девятью равно достойными особами, все же при таком чудесном изобилии ощущаете в сердцах своих неудовлетворенность, то судите сами о моем состоянии; подобно тому как я благодаря душевной скромности и мудрости всегда умею владеть собой, так и вы возьмите мою твердость за образец и поклянитесь мне и друг другу ладить в будущем между собой; и как я расстаюсь с вами дружески, так и вы должны расстаться друзьями, каково бы ни было ожидающее вас решение судьбы. Дайте же мне ваши руки и поклянитесь!
– Да, конечно, - воскликнул Иобст, - что до меня, я охотно пойду на это, за мной дело не станет!
Оба других подмастерья тотчас закричали: "И за мной тоже! И за мной тоже!", и все они соединили свои руки. Каждый, однако, намерен был, во всяком случае, мчаться изо всех сил.
– За мной действительно дело не станет, - повторил Иобст, - потому что с юных лет я был от природы сострадательным и миролюбивым. Никогда еще я ни с кем не ссорился и никогда не мог видеть страданий какого-нибудь Зверька; где бы я ни был, везде я умел ладить с людьми и удостаивался высших похвал за свое смирное поведение. И хотя я во многом разбираюсь и вообще парень смышленый, однако никто никогда не видел, чтобы я вмешивался во что-нибудь, что меня не касалось, и всегда я выполнял свои обязанности самым добросовестным образом. Я могу работать сколько мне вздумается, и это мне не повредит, - потому что я здоровяк, мужчина, можно сказать, в соку! Все мои хозяйки говорили, что я мастер на все руки, верх совершенства и что со мной легко ужиться. Ах! Я в самом деле думаю, что с вами я жил бы как в раю, дражайшая девица Цюз!