Новеллы

Пиранделло Луиджи

Эти мысли тяготили ее, работа утомляла, и, чтобы отвлечься, она брала одну из книг, которые ей удалось захватить из дому. Иногда, кивая головой на дверь, она спрашивала служанку:

— Что он там?

Джеза недовольно хмыкала, пожимала плечами, презрительно выпячивала губу и отвечала:

— Голову на книгу положил. Может, спит. Может, думает. Кто его знает.

Джерландо думал; он думал о том, что в конце концов не так уж счастливо складывается его жизнь.

Да... Он теперь хозяин, а власть проявить негде; есть у него жена — а выходит, будто и нет; с родителями он в ссоре; и так

зол на самого себя, ведь ничего в голове не держится, ну как есть ничего!

Он метался, не мог работать, и острые желания мучили его. Его тянуло к жене, потому что она отвергла его. Что говорить, она не нравится ему теперь. Однако же — что это за договор такой? Он ей муж, ему решать, а не ей.

Он поднимался. Выходил из комнаты. Шел к ней. Видел ее сквозь приоткрытую дверь, и возмущение исчезало. Он тяжело вздыхал и, не желая признаться, что у него просто не хватает духу, говорил самому себе, что дело не стоит труда.

Однажды он вернулся из города после очередного провала на экзаменах. Ну, хватит! Отучился! С него довольно! Он сгреб со стола книжки, тетрадки, чертежи, линейки, готовальни, карандаши, потащил их вниз, свалил перед домом и принялся разжигать костер.

Прибежал отец, попытался остановить его. Джерландо взорвался:

— Не суйтесь не в свое дело!.. Я теперь сам хозяин! Прибежала мать. Подоспели крестьяне, работавшие неподалеку в поле. Груда бумаги уже дымилась, дым становился все гуще, что–то затрещало, сверкнуло пламя и взвилось к небу. Услышав крики, Элеонора вышла на балкон; за ней появилась служанка.

Джерландо стоял без пиджака; белый от ярости и надувшись, как индюк, он бросал в огонь орудия долгой и бессмысленной пытки.

Элеоноре стало смешно, и она поспешила спрятаться. Но свекровь заметила ее улыбку и закричала сыну:

— Синьора–то наша! Радуется, видел? Смешно ей!

— Еще наплачется! — крикнул тогда Джерландо, обернувшись к балкону.

Элеонора услышала и побледнела. Она поняла, что пришел конец той тихой и печальной жизни, которую она вела до сих пор. Какую короткую передышку даровала ей судьба! Что нужно от нее этому зверю? У нее нет больше сил. Даже самый незначительный удар прикончит ее.

Тут она увидела Джерландо. Он тяжело дышал, и лицо его потемнело от гнева.

— Хватит! — заявил он. — Поиздевались! Отец мой крестьянствует, и я буду крестьянствовать. Так что нечего строить из себя синьору. Долой все эти тряпки! Ни к чему ребенку эти оборки! Будет крестьянин, как я. Старуху выгони вон. Сама будешь стряпать и за домом смотреть. Как моя мать смотрела, так и тебе придется. Ясно?

Элеонора встала.

— Мне нет дела до твоей матери, — сказала она, гордо глядя ему в глаза. — Я — это я, и тебе не сделать из меня крестьянки.

— Ты моя жена! — заорал Джерландо и грубо схватил ее за руку. — Сделаешь, как я сказал. Как прикажу, так и сделаешь. Поняла?

Потом он резко повернулся к старой служанке и указал ей на дверь:

— Убирайся! Не нужно мне тут прислуги!

— Я иду с тобой, Джеза! — крикнула Элеонора, пытаясь высвободить руку.

Но Джерландо не выпускал ее, сдавил сильнее, заставил сесть.

— Еще чего! Останешься тут! От меня не уйдешь! Хватит, я из–за тебя наслушался! Ну–ка, тащи все сюда

из своей норы! Довольно мне одному тянуть лямку! Хватит, наплакался!

— О чем же ты плакал? — сказала она, сдерживая слезы. — Ведь я ничего от тебя не требовала.

— Вот как, не требовала? А чтоб я тебя не трогал? А чтоб я к тебе близко не подходил? Как будто я какой–нибудь... как будто с такой важной синьорой и поговорить нельзя! Наняла служанку, чтоб мне за столом подавала! Сама должна подавать, как все жены!

— Что тебе еще от меня нужно? — спросила Элеонора, стараясь сдержаться. — Если ты хочешь, я буду прислуживать тебе сама.

Тут она не выдержала, хлынули слезы, закружилась голова, и она потеряла сознание. Мгновенно растерявшись, Джерландо кинулся к ней. Он не дал ей упасть и, вместе с Джезой, отнес ее в кресло.

К вечеру у нее внезапно начались схватки.

Не помня себя от страха и раскаянья, Джерландо побежал за матерью. Немедленно послали какого–то мальчишку в город, к акушерке. Отец сильно перепугался — если невестка «выкинет, что будет с усадьбой? — и напустился на сына:

— Дурак ты, дурак! Что наделал! А если и она помрет? Не оставит тебе детей? Пропадешь. Школу бросил! А сам лопату держать не умеешь! Пропадешь, как собака!

— Да Бог с ним со всем! — кричал Джерландо. — Только бы жива осталась!

Прибежала мать и завопила, воздев руки к небу:

— Доктора! Доктора, скорей! Умирает!

— Что с ней? — спросил Джерландо, побелев от страха. Но отец толкнул его к двери:

— Беги! Скорей!

Джерландо весь трясся. Он пытался бежать, но слезы мешали ему. На полдороге он столкнулся с телегой, в которой ехали мальчишка с акушеркой.

— Быстрее! Быстрее! — закричал он. — Бегу за доктором! Она умирает!

Он споткнулся, упал, вскочил, весь в пыли, и побежал дальше, вцепившись зубами в ободранную руку.

Когда он привел доктора, Элеонора была при смерти. Она истекала кровью.

— Убийца! Убийца! — причитала Джеза, хлопоча над своей хозяйкой. — Это все он! Поднял на нее руку!

Но Элеонора отрицательно качала головой. Она чувствовала, как постепенно, вместе с кровью, уходит из нее жизнь, убывают последние силы и холодеет тело. Вот и хорошо. Умирать не страшно. Даже приятно — такое облегчение после ужасных страданий. Бледная как полотно, она смотрела в потолок и ждала, когда ее глаза закроются наконец, сами собой, тихо–тихо, совсем тихо, навсегда... Словно сквозь сон увидела она старого доктора, который был свидетелем у нее на свадьбе. И улыбнулась ему.

V

Джерландо не отходил от жены ни днем ни ночью, все время, пока она боролась со смертью.

Когда наконец ее перенесли в кресла, она была неузнаваема — прозрачная, без кровинки. Она увидела Джерландо (казалось, он тоже только что оправился от смертельной болезни), увидела его родителей, участливо склонившихся к ней; посмотрела на них прекрасными черными глазами, которые стали теперь еще огромней, и поняла, что ничего общего нет между нею и этими людьми, словно она вернулась откуда–то издалека, обновленная, и порвались все узы, связывавшие ее не только с ними, но и со всей прежней жизнью.