Новеллы
Шрифт:
Ветер дул ему в спину и, казалось, хотел поднять его на воздух вместе с ослицей и одноколкой, подобно тому как он поднимал дорожную пыль и сухие листья.
Когда, уже поздно вечером, священник сошел с одноколки возле приходской церкви, стоявшей у поворота дороги, то почувствовал, что у него онемела рука, которой он всю дорогу придерживал свою добротную плюшевую шапочку: этот проклятый ветер, который и сейчас еще с такой силой завывал и свистел среди деревьев, что росли вдоль дороги и на холме напротив церкви, не раз норовил сорвать эту шапочку с его головы. Из–за свистевшего ветра Марианна не расслышала звон колокольчика, болтавшегося
Дону Маркино пришлось громко звать ее и стучать кнутовищем в ворота, рискуя — вы только подумайте! — повредить при этом и кнутовище и ворота.
Наконец Марианна вышла на стук с фонарем в руках. Берегись, гусыня! Ветер внезапно задул фонарь и... ох, юбки! Боже святый, ну и голова! А фонарь? Юбки накрыли ей голову, а фонарь–то в руках! Долго ли до пожара...
— Убирайся домой! Убирайся домой!
И дон Маркине, вне себя от ярости, принялся сам распрягать ослицу, ворча на сей раз по адресу сестры:
— Не могу я понять, что это за люди!..
Отведя ослицу в конюшню, которая находилась на холме против церкви, и вкатив под навес одноколку, дон Маркино, прежде чем войти в дом, сказал сестре, что надо бы выставить на улицу кадки и лохани, потому что ночью, без сомнения, пойдет дождь; кстати, и ветер стих. А еще в Ночере он слышал раскаты грома.
— Гроза пока еще далеко, но уже приближается. Ночью она непременно разразится тут, у нас.
Немного позже, за ужином, он без всякого удовольствия глотал довольно жидкую, похлебку, которую приготовила Роза, и рассказывал сестре о том, что произошло в Ночере, о неслыханной наглости этой Нунциаты и о насилии, которому его чуть было не подвергли. Но затем он пришел в хорошее расположение духа от доброго виноградного вина, которое, смакуя, пил небольшими глотками после ужина, и перестал думать об этой неприятной встрече. Насытившись, он стал рассказывать обо всем, что видел и слышал на ярмарке, с довольным видом оглядывая свою небольшую, но теплую и уютную столовую и неторопливо покуривая трубку; Марианна тем временем лечила ноги Розе, разумеется, по доброте душевной, но также и для того, чтобы завтра, на заре, служанка не отказалась бы выгнать коров на пастбище, ссылаясь на то, что у нее болят ноги.
Снаружи по–прежнему завывал ветер, с каждой минутой все более грозно.
Что это, ветер? Да нет! Должно быть, кто–то стучится в ворота.
— В такое время? — проговорил дон Маркино, растерянно глядя на сестру и служанку.
Роза пошла узнать, в чем дело, а брат и сестра навострили уши. Прошло довольно много времени; до них долетали звуки голосов, но ни священник, ни его сестра не могли догадаться, кто бы это мог быть.
Внезапно порыв ветра донес до их слуха долгое, жалобное и прерывающееся блеяние.
Дон Маркино задрожал от гнева и стукнул кулаком по столу:
— Это она! Опять она! — закричал он. — Да что ей от меня нужно, этой несносной женщине? Что я могу для нее сделать?
И, обращаясь к Розе, которая в эту минуту вошла в комнату, он спросил:
— Так что ей нужно? Ночлег? Ослица? — Роза отрицательно покачала головой:
— Она спрашивает, не дадите ли вы ей благословение? Дон Маркино был потрясен до глубины души.
— Благословение? Кому? Ей? Она сказала тебе, что просит благословения? Какого еще благословения? Ступай! Пусть она идет сюда! Но только
Нунциата вошла, приглаживая растрепавшиеся на ветру волосы; она была босая. Очутившись в теплой уютной комнате, в этом знакомом ей с детства доме, она вспомнила былое время, закрыла лицо руками и разрыдалась. Тогда Марианна спросила, действительно ли ее муж так серьезно болен. Нунциата кивнула головой.
— А что, болезнь его смертельна?
— Пока что нет, до этого еще не дошло, — отвечала крестьянка. — Но только...
И она покачала головой; выражение отчаяния и тоски, застывшее в ее заплаканных глазах, вдруг сменилось злобным блеском.
— Знаю я, отчего все это случилось! — закричала она. — Здесь, здесь меня сглазили!.. Видели, что я покойна и счастлива... Мало им было одного мужа, они наслали порчу и на сына, и на единственную нашу козу, которую я берегла как зеницу ока, потому как она давала мне молоко для больного... Ах, негодяи! Негодяи!
Еще совсем недавно, рассказала она, коза эта, купленная за девять скуди, вызывала у всех зависть. И вот однажды, когда мальчик пас козу, ее вдруг чем–то «испугали». Оба они, и мальчонка и коза, возвратились в тот вечер домой вконец «перепуганные», и с тех пор они просто тают на глазах: мальчик, ах, надо только на него посмотреть, и сразу поймешь, до чего он дошел, ну а коза... коза и того хуже! На ярмарке никто за нее даже двух скуди не давал. Нужно, чтобы дон Маркино нынче же вечером благословил их обоих, ну, пожалуйста, ради Христа!
— Но у тебя теперь другой пастырь в Со рифе! — резко сказал Дон Маркино.
— Нет, нет, вы — мой пастырь! — молила его Нунциата. — И я хочу, чтоб вы их тут благословили, потому как отсюда на них порчу наслали, я знаю, знаю!
Дон Маркино пытался убедить ее, что вера в дурной глаз — просто глупый предрассудок и если она винит того малого, который был в нее влюблен, когда она еще была девушкой, то пусть выбросит из головы этот вздор, ибо он... Но куда там! Нунциата прямо не говорила, кого именно она обвиняет. Она только молила, молила о благословении.
— Но как же это, в такой поздний час? — упирался дон Маркино.
Порыв ветра снова донес жалобное блеяние козы.
— Слышите? — спросила Нунциата. — Прошу вас, ради Христа.
— Ну, тогда уж, во всяком случае, не обоих! — заявил дон Маркине. — Это дело долгое, моя милая, а уже поздно. Я ведь Уже и спать собрался, понимаешь? Выбирай сама: или мальчик, Или коза. Кто из них в этом больше нуждается?
— Мальчик, — не задумываясь, ответила Нунциата. — Он лежит там, на скамье у входа в церковь, лежит еле живой. Ах, сколько муки я приняла, дон Маркине, благодетель вы наш, пока с ним сюда дотащилась: он то следом ковылял, то его нести приходилось. У меня прямо руки отнимаются.
Дон Маркине рассвирепел:
— Виданное ли это дело, виданное ли это дело, говорю я, тащить больного ребенка в Ночеру?
— Но ведь коза–то, дон Маркине, — поспешила объяснить Нунциата, — не хочет теперь и шагу ступить без него. Животное чувствует, что оба они связаны одной болезнью, она все время зовет мальчика и никак не желает с ним разлучаться.
— Довольно! Стало быть, мальчик? — спросил дон Маркино. Нунциата на этот раз задумалась, потом, поколебавшись, сказала:
— Если уж вы никак не хотите благословить обоих...