Новеллы

Саккетти Франко

Эти небольшие наброски с натуры гораздо ближе к новеллам, нежели те три новеллы-примеры, которые повторены в более развернутом виде в «Trecentonovelle». Новелла проповеди I (о лицемерном аббате, вероятно по устному источнику) совпадает с нов. 149; проповеди XXVI (о молодом ученом, разрезавшем жареного каплуна по правилам грамматики, вероятно по устному источнику) – с нов. 123 и проповеди XXXVII (низкая оценка христиан, возможно по «Historia Caroli Magni», приложенной к «Золотой легенде») – с нов. 125. Эти три новеллы написаны Саккетти в том же протокольном стиле, какой он придал и остальным вставным новеллам; это документы моралиста, для которого цели назидания и поучения стоят на первом месте. При всей своей краткости и эскизности наброски позволяют уловить известные черты индивидуальности писателя, от которого можно ждать еще дальнейших творческих шагов, в полном смысле этого слова литературных.

Этот шаг Саккетти сделал

в своих «Трехстах новеллах».

Какими субъективными причинами объяснить новый выбор писателя?

Видения загробного мира и хождения в эти сферы в стиле Данте несомненно не слишком привлекали Саккетти; Данте влиял на него больше, по-видимому, своими идеями о распространении знаний в светском обществе на его родном языке. Но еще больше влекла к себе Саккетти действительность. Даже образ самого Данте, данный им в новеллах, рисует нам поэта не только как художника, исполненного сознания высоты своей миссии (нов. 114, 115), но и как человека, способного на шутку или насмешку, на которую способен обыкновенный остроумный человек (нов. 8).

Если в «Sermoni» Саккетти чувствует себя свободнее всего в тех реалистических примерах, на которые мы ссылались выше, то совершенно естественно, что это особенно ярко сказывается в манере новеллиста. Такая тяга к реальному ощущается отчетливо и в его языке. Это не язык чомпи, как предполагал Р. Форначари. Ошибочность такого взгляда была показана уже О. Баччи. Гораздо ближе к истине был В. Боргияи, утверждавший, что Саккетти «писал скорее стилем чистым и домашним (famigliare), чем напряженным или отделанным, и, как тогда говорили, украшенным». Саккетти прибегает и к стилю, напоминающему Боккаччо, он строит также длинные периоды с герундиями, как это практикует автор «Декамерона», с относительными местоимениями и союзами, прибегает к латинизмам, но когда он выводит на сцену своих героев, он заставляет их говорить языком простым, повседневным, допускает не только фамильярные, но и плебейские слова и выражения, а иногда пользуется и диалектом. Впрочем, и в описательной части новелл Саккетти держится настолько свободно, что и в ней не трудно уловить отмеченные черты. Однако не следует на основании их наличия полагать, что соответствующие страницы написаны так, как говорил народ. И не подсмеивался ли сам Саккетти над неуклюжестью своего народного наречия в его чистом виде.

Едва ли стоит приводить примеры, свидетельствующие о том, что изображение реальной действительности было стихией Саккетти. Они-то и составляют содержание; «Трехсот новелл».

Саккетти не мыслит себе жизнь, как бы тяжела она ни была, без веселья и шутки. Флорентийская действительность давала для этого слишком много материала, и Саккетти охотно пользовался им в эпизодах своего повествования или превращал его даже в центральную его часть. У св. Репараты произносит проповедь молодой монах. В церковь собралось множество бедноты, ткачи, прислуга, служители и т. п. Проповедник нападает на ростовщиков с таким жаром, как будто они составляют его аудиторию. И вдруг из толпы раздается возглас: «Вы попусту тратите слова, потому что все, кого вы видите на проповеди, просят денег, а не ссужают ими…» и просит рассказать что-нибудь такое, что бы их утешило. – «Правильно», – поддерживают выступившего присутствующие. И монах меняет тему и начинает развивать тезис – «блаженны нищие».

Но может ли быть оправдана литература, сводящаяся к шуткам или веселым сценам, когда собственно только назидание может и должно служить основной сущностью литературы, в прямой или скрытой форме? Для тех, кто искал тайный смысл в 4-й эклоге Виргилия, посвященной Азинию Поллиону, для кого волк и лев, роза и лилия переходили в символ и порождали легенды, – это было ясно. Сокровенным смыслом могла быть мораль. В «Проповедях» Саккетти отправлялся от теоретических положений и иллюстрировал их примерами. Отчего бы не пойти обратным путем и начать с рассказа и, приняв его за аналог, придать ему комментирующее заключение. Морально-дидактическое значение имели и «Disciplina clerica-lis» («Устав для духовных лиц») Петра Альфонса, и «Римские деяния», и «Exempla» («Пример») Иакова де Витри и целый ряд других сборников. Их мораль была, правда, аскетической; но это можно было изменить и сделать из новелл выводы конкретные человеческие. Либо, наконец, использовать новеллу как сатиру. Этими путями и пошел Саккетти. Нечто подобное давал и «Декамерон»; но там тот или иной случай подвергался обсуждению, становился темой обсуждения. Саккетти же не обсуждает, а судит, и притом единолично. Как литературная задача такая постановка вопроса имела большое значение, и вывод поэтому отнюдь не следует оценивать так, как это делает современный читатель или издатель, дающий сокращенное издание сборника, рассчитанное на широкие круги читателей, в котором эти заключения он выбрасывает. Саккетти смотрел на это дело принципиально иначе и настаивал

на морализации.

Так сложился тот тип новеллы, который напоминает при первом чтении новеллы доброго старого времени, и хранит в себе, если не все, то некоторые их черты. Более близкое знакомство убеждает нас в том, что расхождений здесь больше, чем сходства.

Мы характеризовали некоторые особенности их выше, анализируя их как социально-исторический документ. Дополним эту характеристику несколькими новыми штрихами.

В «Предисловии» к своим новеллам Саккетти предупреждает читателя, что будет рассказывать о людях самых разнообразных общественных положений, «о королях (синьорах), маркизах и графах, и рыцарях, и о (людях) больших и маленьких, а также о дамах, больших, средних и маленьких, и о людях всякого происхождения». Как мы знаем уже, в новеллах Саккетти преобладают люди средние, и это вполне оправдано интересами самого автора. В противоположность «Декамерону» новеллы Саккетти отводят немного места женщине: несколько горожанок да монахинь в довольно однообразном репертуаре, развивающем главным образом мысль о слабости женской природы и о необходимости палки как для положительных, так и для отрицательных представительниц женщин – вот и все, что дает нам Саккетти.

Как мы уже знаем, Саккетти редко выходит в своих рассказах за ворота родного города. Не только социальный, но и географический горизонт Боккаччо гораздо шире. Та же узость у Саккетти и в трактовке его персонажей. Многие действующие лица «Декамерона» приводятся до сих пор как представители той или иной человеческой слабости или порска. Они стали типами, потому что Боккаччо сумел в своем изображении обобщить их. Он всматривался в человека глубже, анализировал его серьезнее, чем Саккетти, который только наблюдал и довольствовался двумя-тремя штрихами. Боккаччо сложился в пестрой и сложной среде Неаполя, Саккетти вырос во Флоренции и во всю свою долгую жизнь общался главным образом с флорентийцами. Самая наблюдательность Саккетти несколько поверхностная и внешняя. Его внимание привлекает больше внешний образ персонажа, его физические недостатки или особенности; он заинтересован преимущественно кинетической стороной развертывающейся пред ним картины или события: уличные сцены, перипетии поведения какого-нибудь плутоватого монаха, острое слово, искусный ответ, выход из затруднительного положения. Он ближе к новелле старого типа, анекдоту, с их uomini nuovi, «новыми» в смысле «небывалых», «необыкновенных», «затейливых».

Так как он привык наблюдать и делать нравственные выводы, то его присутствие ощущается на каждом шагу, и не только в морализующих заключениях, но и в ходе самого рассказа. Бокаччо старается. быть максимально объективным; Саккетти, наоборот, субъективен. Связь новелл Саккетти с «Декамероном» можно признать лишь в незначительной степени.

Таким образом, в новеллах Саккетти еще не мало от старой традиции, которой он следовал наряду с Боккаччо и от которой взял, может быть, не меньше, так как она была ближе его вкусу и доступнее его пониманию. Другими учителями его были житейский опыт, работа в качестве подеста и его собственная природа.

Саккетти не был писателем-профессионалом, и книга имела для него меньшее значение, чем личный опыт.

Сборник новелл явился последним этапом его литературного пути; книга была начата, как мы видели, в 1392 г. и окончена после 1395, хотя вполне допустимо, что он отделывал ее еще и в самые последние годы жизни, как допустимо и то, что отдельные новеллы могли быть написаны и до 1392 г. Новеллы были той работой Саккетти, которая сохранила его имя от забвения и отвела ему место среди писателей, которых продолжают читать и переводить и в наше время.

Таким образом, Саккетти нашел себя и свое настоящее призвание. То, что это случилось с ним только на седьмом десятке, свидетельствует, что поиски стоили известного труда. В молодые годы дело представлялось проще.

Любовные переживания, лирика певца Лауры обратили Саккетти к Петрарке, и он стал подражать ему, не достигнув, однако, его тонкости и изящества. Верховным поэтом, sommo poeta, оставался Данте, он был первым из «трех флорентийских венцов»; о нем и в народе ходили легенды; его имя было окружено ореолом. В одной из своих новелл (121) Саккетти рассказывает о том, как поэт Антонио Беккари (1315–1363 гг.), войдя однажды в Равенне в церковь, где находится гробница Данте, и увидев огромное количество свечей, поставленных перед старым закоптелым распятием, схватил их и перенес к гробнице великого флорентийца, воскликнув: «Возьми их, потому что ты гораздо более достоин свечей, чем он». Дальнейшее не менее характерно. О поступке Беккари было доложено синьору Равенны, Бернардино да Полента, и епископу. Виноватый был вызван ими для допроса, но аргументация допрошенного оказалась настолько убедительной, что его отпустили с миром и даже с наградой. Как показывают новейшие исследования, факт этот, похожий на анекдот, имел место между 1346 и 1359 гг.