Новеллы (-)
Шрифт:
Попав в какой-нибудь летний сад или буфф, где танцуют или поют негры, он усаживался в первый ряд и терпеливо ждал окончания спектакля. Когда занавес падал, он отправлялся к актерскому подъезду. Выходил негр - он подходил к нему и, смотря в лицо, говорил сухим голосом:
– Какая черная обезьяна!
Понятно, негр возмущался, и всё шло по раз заведенному порядку.
Недавно в Филадельфии один такой негр, оказавшийся атлетом из цирка, на предложение драться, не говоря худого слова, избил барона до полусмерти. Барон застрелил
– Но что удивительнее всего,- продолжал он,- это то, что баронесса сумела доказать сумасшествие мужа до его ареста и вышла замуж за графа Боржевского; он же назначен опекуном барона, а маленького креола отдали куда-то на воспитание. Как видно, в самом деле не миновать сумасшедшего дома злополучному барону фон-дер-Гац!..
Окончив, мой приятель долго еще смеялся. Я же постарался поскорее избавиться от него, так как мне вовсе не было весело.
Апрель, 1909
МАЛЬЧИК И ЕГО МАМА
Вот какую странную и грустную историю рассказала мне однажды старуха нянька про одного мальчика.
У Феди умерла мать, когда ему шел всего лишь шестой год, и потому ли, что отец боялся напугать его или по другим каким причинам, но строго-настрого было заказано, чтобы об этой смерти ему не говорили.
Няньке это очень не нравилось, потому что все-таки сын и должен он поплакать на могиле матери,- но делать было нечего - барин велел - ну и слушались.
Сказали Феде, что мать всё еще больна и на поправку уехала в далекие края, а когда поправится, то обратно вернется.
Федя долго убивался и, видно, обижен был, что мать к нему попрощаться не ходила, а потом успокоился.
Начали лгать ему; так ложь за ложью и пошла цепляться. Один грех только был. До сих пор старуха простить себе этого не могла. Да, ведь раз солгав, как уже правду скажешь. Думали - вот вырастет немного, тогда всё и узнает. Простит.
Только жуть иногда брала. Бывало, обидишь чем-нибудь Федечку, он заплачет, да и пойдет в уголок; сядет там на пол, ручонкой себя гладит и говорит:
– Ничего, ничего... не плачь, скоро мама приедет...
Сама слезы с глаз тихонько вытираешь. Что говорить - нехорошо было.
А то играет, да вдруг задумается и спрашивает:
– Что же мама так долго не едет?
Скрепя сердце ответишь:
– Ничего,- скоро уж...
– Нет, ты мне правду скажи. Я ведь знаю, что ты обманываешь, вон глаза на нос спрятала. Скажи, когда приедет; я хочу знать. И очков не ищи, вон они у тебя под руками - все штуки твои знаю...
– Что ты, родимый, - говорю, - и совсем я тебя обманывать не хочу. Вот лето настанет,- она, сердешная, и приедет.
Точно нечистый языком вертел - право.
– Ты, - говорю, - не печалься. Она там в теплых-то краях поправится: здоровая да белая станет.
– А хорошо там?
–
– Очень, очень хорошо. Кругом цветы, деревья зеленые шумят, птицы поют...
– Это и у нас в деревне птицы поют и цветы цветут. Нет, ты мне скажи, что там особенного есть...
Нашел меня о чем спрашивать - я и так изворачиваюсь.
Ну и врала, что могла, смертный грех на душу брала - чистого младенца обманывала.
Так, словно горб мне на спину клали.
Просила барина: скажите правду-то сынку, Бога побойтесь. Какой там слушать не хочет.
– Ты,- говорит,- мне и сына убить вздумала, последнюю радость отнять желаешь? Он у меня,- говорит, - нервный, мать любил очень, и доктор предупредил меня, чтобы я его берег и ничего ему не говорил бы. Подрастет, забудет ее, окрепнет - тогда и скажем. Ты,- говорит,- старуха, не дури. Небось не раз в свою жизнь лгала, да еще ради худого.
Ему хорошо рассуждать было, сынка-то много ли видел. Приедет, поцелует, о здоровье спросит, когда поиграет с ним, а там опять уедет.
Я ведь с Феденькой день-деньской сидела и ночами его пестовала.
Каюсь, прав был барин в одном, что греха таить: случалось и соврать когда, да только не так. Страха того не было. Точно чуяло мое сердце - быть беде.
Судите сами - научила мальчика покойница Богу молиться за здоровье папы, мамы, дяди, тети - всех по порядку.
Как выучила - так и молился.
Вы подумайте только, за здоровье покойницы молился!
Он-то дитя неразумное, с него не взыщется, а грех-то на нас падет... Да что грех - оно бы еще ничего и так не оберешься, а вот каково-то - слова эти слышать...
Так умильно ручки сложит, на коленки встанет, голову к иконам подымет и раздельно, с сердцем просит:
– За здоровье папы, мамы.
И еще раз под самый конец маму помянет, помянет, потому, дескать, что больна она.
Бывало, после того ночами не спишь - всё думаешь, думаешь. Вот пойду и скажу - была не была, а потом сомненье возьмет - вдруг и взаправду напугаешь ребенка до смерти.
Глупая была.
Как Пасха пришла, стал наш Феденька радостный такой, все ходит, бумажки цветные собирает и карандашиком по ним водит.
– Что ты,- спрашиваю,- Феденька, делаешь?
– Я, - отвечает, - маме письмо пишу: пусть к празднику приедет, я ей яичко хочу подарить, больно уж загостилась там долго - домой пора.
Переехали мы к себе в имение - пошли новые игры да забавы. Целыми днями по двору ходим. У меня от сердца отходить стало. Ну, думаю, сошло с рук, господь миловал...
Только напрасно радоваться было. Бог-то всё видит и дела наши нам показывает как есть они.
День за днем, неделя за неделей, приехала к нам барынька одна гостить. Она еще и при покойнице бывала. Говорили там про нее разное - да чего не знаю, того не знаю. Только уж теперь ясно стало: решил на ней барин жениться.