Новое море
Шрифт:
Стафеев внимательно следил за работой землесоса и по временам нажимал то одну, то другую кнопку.
Сбоку над «верстаком» были вделаны в стену приборы, похожие на часы, только с другими знаками на циферблатах. С глубоким почтением Пташка разглядывал таинственные названия: манометр, вакуумметр…
Неожиданно гул смолк, и Пташка услышал нежную музыкальную мелодию, возникшую где-то неподалеку.
— Идите ко мне в каюту, — сказал Стафеев. — Я сейчас…
В каюте, куда пришли мальчики, стояли койка, покрытая солдатским одеялом, столик с чернильницей. В углу, на маленькой
— Ну, жара! — сказал, появляясь на пороге, Стафеев. — Перед дождем, что ли, так парит?… А что это за мальчик? — спросил он, только теперь обратив внимание на Пташку.
— Это тети Настин брат, — сказал Сева. — Он только сегодня приехал.
— Понятное дело. — Стафеев вытер со лба пот, вздохнул и сказал: — «О лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи!..» А что, если нам, ребята, выкупаться?
Он взял из тумбочки кусочек розового мыла, снял с гвоздя полотенце. Все трое они опять спустились на нижнюю палубу.
— Подождите, надо выключить ток, — сказал Стафеев.
Он отдал сыну полотенце и мыло, толкнул дверь с надписью «машинный зал» и спустился по маленькой лестнице.
Оба мальчика остались у порога.
В открытую дверь Пташка увидел, что широкая труба, тянувшаяся к землесосу от самой степи, проходила, оказывается, через этот машинный зал.
Сева показал на большую, выкрашенную серой краской машину.
— Вот это она нагнетает воду, — сказал он. — Она так ее нагнетает, что вода несется по трубам вместе с землей вон туда, до самой дамбы. И там тоже так хлещет, что только держись! — добавил он и, спустившись по ступенькам, осторожно похлопал машину рукой, как большое, сильное животное.
Между тем его отец подошел к железному шкафу, стоявшему у стены, и стал надевать резиновые боты такой огромной величины, что казалось — их оставил здесь какой-нибудь великан.
— Смотри, какие боты! — воскликнул Пташка. — Это чьи?
— Старшего механика, — сказал Сева, нисколько не удивляясь.
А Стафеев, надев толстые резиновые перчатки и неуклюже шагнув в ботах, подвинулся к шкафу, встал на резиновый коврик и открыл дверцы. Затем он с усилием повернул колесо вроде руля и, закрыв шкаф, стал снимать боты.
— Это что он делал? — спросил Пташка.
— Ну, ток же отключал! — нетерпеливо сказал Сева.
— А боты такие зачем?
— Неужели не знаешь? Тут у электричества такое напряжение: проскочит искра — сразу убьет! А через резину она уж ни за что не проскочит!
Купаться с понтонов было очень хорошо. Мальчики то и дело ныряли вниз головой. А Севин папа сначала намылился, а потом, весь в белой пене, бросился в воду.
Он пыхтел, фыркал, отплевывался и, видимо, испытывал настоящее удовольствие.
Когда он затем поднялся на понтон, оказалось, что вся грудь у него и сильные загорелые руки до самых плеч разукрашены, как у
— Что это у вас? — спросил Пташка.
Но Стафеев только с досадой махнул рукой.
— Вот сделаешь глупость, а она на всю жизнь остается, — сказал он.
Когда они вернулись в каюту, он расстелил на столе газету, достал хлеб, зеленый лук, сел и, поставив перед собой миску с тушеным картофелем и мясом, стал есть.
— К этому бы хозяйству да полтораста капель! — мечтательно проговорил он. Щеки его надувались, он с хрустом откусывал продолговатые белые головки лука, как будто лук совсем даже не горький.
— Папа, — сказал Сева, — вот Пташка не верит, что тут море будет. Ведь правда будет?
— Даже целых два, — ответил отец. — Одно вот тут, с левой стороны. А второе, поменьше, мы сами накачивать будем.
— Как это? — удивился Пташка. — Разве море накачивают?
— Да, вот мы накачаем! — сказал Стафеев таким тоном, как будто он собирался сделать самое обыкновенное дело.
Пташка смотрел на него, открыв рот. У него вдруг мелькнула мысль, что, может быть, этот человек какой-нибудь великан — недаром же он надевает великанские боты, каких даже и быть не может у обыкновенных людей, и ест лук целыми головками, совершенно не морщась.
— Нам тут без моря нельзя, — продолжал Стафеев, кончив есть и с удовольствием закуривая папиросу. — Надо в канал воду пустить, чтобы пароходы могли плавать. Степь тоже надо поить, чтобы земля хлеб родила, виноград, рис.
Он встал и распахнул окно.
Пташка увидел из окна, что вся степь словно бы приподнимается по краям до самого горизонта, образуя лощину вроде огромного таза, в несколько верст длиной.
— Вот все это пространство мы зальем водой. Тогда на все хватит, — сказал Стафеев.
— Как же так? — не поверил Пташка. — Там же вон дома стоят, видите? И паровоз идет с вагонами! И экскаваторы стоят, видите, и столбы!
— Это ничего, — возразил Стафеев с прежним спокойствием. — Железную дорогу перенесем правее — там повыше будет. — Он сделал при этом такой жест рукой, как будто брал всю железную дорогу себе в горсть и переставлял ее на другой конец степи. — Хутора тоже передвинем дальше, телеграфную линию отведем к новому шоссе. А потом и море будем накачивать.
— Землесосами? — спросил Сева.
— Да нет, землесосами тут не обойдешься. Нам уральские рабочие такие прислали насосы, что в одну секунду по сорока пяти бочек воды подавать будут!
— Где же взять столько воды? — сказал озабоченно Пташка. — Ведь нужно целое море!
— Найдем и воды, — сказал Стафеев, плотнее усаживаясь на стуле и, видимо, сам увлекаясь рассказом. — Это только кажется, что воды нет, потому что вокруг все сухое — земля трескается, хлеб не растет, трава сохнет. А на самом деле сколько воды каждой весной уходит по рекам в море без всякого толку! А там и без того воды хоть отбавляй! Разве это порядок?