Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники
Шрифт:
К Михаилу подошли в последнюю очередь. Его мутило, соображал он через раз, но, тем не менее, пытался объясниться. Но в ответ на все оправдания Даздраперма Спиридоновна брюзгливо поджимала ярко напомаженные губы.
— Незачем мне тут адвокатуру разводить! — резко перебила она, не пожелав его выслушать. — Вы что же думаете — я ничего не видела? Глаз у меня нет? Или, по-вашему, я не знаю, что вы всё отделение чифирем снабжаете?! Что запрещенную литературу читаете и распространяете?! Что вредные антисоветские взгляды высказываете?! Всё, всё, достаточно, довольно, прекратите! Вы — враг, а
«Больной тяжелый, неуправляемый… никаких свиданий, в движении ограничить… дозу не снижать», — приглушив голос, отдавала распоряжения заведующая. «Сульфазина на такую дозировку не хватит, у нас в аптеке на раз осталось, поступлений не ожидается», — осторожно сообщила медсестра Эльвира. «Ничего, всё колите, лекарства для такого случая мы найдем… обязаны! — отрезала Даздраперма Спиридоновна. — На соседних отделениях займем, в крайнем случае я сама достану, на собственные деньги закуплю», — пообещала она и назидательно продолжила на всю палату:
— А вы не отпираться, — заявила она Михе, — вы благодарить нас от души должны, что теперь мы вас щадящими средствами лечить обязаны! А вот раньше мы намного эффективнее устойчивых результатов добивались — раньше мы таких агрессивных больных электрошоком до мочекалового состояния доводили! Вот раньше…
Но вот на этом «раньше» Михаил перекинулся через край кровати и с мстительным удовлетворением проблевался.
Из надзорки выпустили его спустя два месяца, о выписке заговорили осенью. С деревьев за решетками облетела праздничная, карнавальная листва, за причудливыми изломами ветвей снова виден был золоченый купол Исаакия.
В октябре выпал первый снег.
Вечный Жид умер, Азик и Шарик нашли общий язык и зачастую теперь прохаживались рука об руку. Отец Федор сбрил бороду и навострился выклянчивать окурки. Афонькин обзавелся новым узелком, Анчута опять стал музицировать. Кирюша и Мартышкин тихо-мирно выписались, Генка тоже было вышел, но тут же снова залетел с белой горячкой, так что милая сестричка Леночка нимало не скучала. Даздраперма побывала в отпуске, Эльвира Васильевна так и не уволилась, санитар Иваныч не то чтобы попритих, но от Михаила держался на расстоянии.
Диана так и не навестила его, а первый снег прошел и стаял, и в общем-то ничего не изменилось…
В один прекрасный день санитар вывел Михаила из кабинета заведующей.
— Мишенька, дорогой, как твои делишки? чего новенького скажешь? — подкатился к нему Жорик и с прищуром уставился в глаза, пихая ему осклизлую ладошку.
— Да вот, Жорик, вроде как бы всё, вроде бы выписывают меня. — Михаил коротко пожал протянутую пятерню. — Вот и всё, чудики, давайте прощаться, ухожу я завтра, — устало, с непонятной ему грустью улыбнулся он неразлучным Азику и Шарику.
— А зачем прощаться-то? — ясным голосом ответил ему седой еврейский мальчик Айзенштадт, а треугольный идиот Шарик согласно загыгыкал.
В Михаиле всё оборвалось и остановилось, и все и всё вокруг будто бы застыло для него: череда фигур без лиц в дурной бесконечности больничного коридора, понурый Петрович в палате на койке у
Канал
Маленькая повесть о первой любви
Год 1990
Паутина на черной чугунной ограде, облепленная тополиным пухом, белая и объемная, была неподвижна, как и сам пух под голубеющим небом. Тополиная взвесь походила на снег, и казалось, что хлопья, подсвеченные первыми лучами солнца, теперь растают — и будет весна.
Под мост, удерживаемый обшарпанными львами, пух вплывал медленно, как в тоннель, и так и тек дальше, за поворот, в сторону Сенной, потихоньку оседая на дно; лужа под мостом, посреди канала — там, где был фарватер, — покрылась белым налетом; белое лежало неровными полосами вдоль гранитных стен.
Журчало. Под мостом у стены мочилась похмельная баба с разбитой физиономией. Два симметричных чернильных кровоподтека у проваленных глаз напоминали карнавальную полумаску. Неподалеку, пуская слюни, топтался юный даун в загаженном клетчатом пальто без пуговиц, под которым виднелось голое рыхлое тело, местами поросшее темными волосиками; такая же поросль клочьями торчала на одутловатом лице…
На колокольне Николы ударил колокол, отмерив половину чего-то. Баба встала, качнулась, кое-как натянула исподнее и поплелась, держась стены, к Сенной. Даун в клоунском пальто рыгнул и зашоркал следом, загребая ногами тополиный пух.
Роман не без усилия сел. Печень перевернулась и стала колом, тело ныло. Пол чего пробил колокол, осталось неизвестным, поскольку часов на руке не было. Очевидно, накануне имело место продолжение банкета…
Всё как положено: всё было очень вкусно, особенно водка, так что скоро процесс стал неуправляемым, как обычно случалось на вечеринках у Михаила; народ весело и лихо нагрузился, с шутками и прибаутками непринужденно ушел в штопор, откуда частью не вышел, а частью вышел вон и на канал за пойлом.
Естественно, друг Филиппов, будучи в своем репертуаре, как в воду канул, — хотя откуда в канале вода! — хотя и Филиппыч был на самом деле ни при чем. Просто еще раньше ушла Инга — и Роман, зачем-то прихватив новенькую «летучую мышь», висевшую над дверью в качестве декора, сиганул следом…
Впрочем, Инга давно уже могла быть дома или где-нибудь — и слава Богу; сумеречного Филиппыча не иначе как поглотила Лета. С горя Роман пытался продать керосиновую лампу, а продал часы, тут же закупился и зачем-то заправил лампу портвейном. Потом он, естественно опять-таки, пил, потом искал человека — а затем нашел, должно быть, Диоген некачественный, потому что после тоже пили…