Новые праздники

Гурин Максим Юрьевич

Таким образом, как видите, очень зол я был на элитарное изхуйство за то, что некоторым все в этой жизни на шАру и по праву рождения дается, а некоторым приходится въебывать, как сидоровой кОзе, и так и не суждено счастья себе истинного выебать (выбить). Поэтому-то я так и полюбил простые песенки для народа, в которых есть настоящая боль, настоящая тоска по земле обетованной, настоящая скорбь работающего и заебанного этой работой не-хозяина этого мира. Поэтому именно песенки я полюбил в противовес любимым раннее струнным квартетам, квинтетам, жанрам концертов для какой-то там поебени с оркестром, симфониям и культурологическим эссе. Душа моя, блядь, созрела для святой простоты, как я наглость имел о себе тогда думать.

Почему гитара? Да потому, что если не гитара, неизменно и изначально салонный музыкальный инструмент, как охарактеризовал ее однажды Илья Гавронский, то сразу в голову влезет околосимфонисткая поебень. Одно заиграет краской

люминесцентной, другое, третье – и пиздец попсовому котенку!

И начал я сочинять просто мелодии в усталой своей голове и опустошенном сердце, а не взаимодействие всяческих семиотических фишек, как было в Другом Оркестре. А приходя домой, просто подбирал на гитаре уже слышимый ритм и гармошки, хотя иногда, конечно, вместо простого ля подмывало меня взять замену в лице до-мэйджевого септа и так далее. Короче, крышу ещё продолжало нести, а как потом выснилось, только начинало. Но, повторяю, тогда я осознанно взял курс на защиту уже наруленных человечеством задолго до меня нравственных идеалов, вопреки ещё недавнему обостренному желанию выдумать что-нибудь новенькое.

Почему именно девичьи песенки, а не какие иные? А вот почему.

Всю свою мудацкую, никак нескончаемую жизнЮ я хуею от того, что люди делятся на два пола. У меня от этого всю мою жизнь, и даже с четырёх-пятилетнего возраста, едет крышак. Женщина – это такая штучка, что тут ничего и не скажешь, чтоб не испортить литой словоформой живую и все «ускользающую», блядь, Красоту. Это не поддается никаким мужским «интеллектуальным» описаниям. Женщина – это такой удивительный зверь, какового я разве что с Серебряным Копытцем бажовским могу сравнить, да и то только на данный момент, потому что Красота опять ускользает, и уже не Серебряное Копытце она, не Северный Олень, а Орел, Телец и Лев, а ещё через секунду уже плюшевая собачка, а через две – какая-нибудь Багира грациозная, как Северное Сияние, которого я ещё никогда не видал.

Идея Женщины вовне и, конечно, внутри покорной слуги всегда была чуть ли не самой определяющей для меня. Мне нравилось в этих свободолюбивых животных буквально все, даже когда они кидали меня после стольких говоримых ими мне слов любви, обрекая меня на очередную духовную смерть. И когда они смеялись; когда они тихо плакали; когда они, как правило, безо всякого стеснения, громко выражали свои нечленораздельные эмоции при половом акте; когда они пытались шутить остроумно или, напротив, коряво; когда они вдруг начинали испытывать очередной всплеск любви к какому-нибудь, на мой взгляд, дурацкому, мужичку – всегда-всегда я восхищался ими, одновременно всеми силами пытаясь убедить себя, что это не так; правильно понимая, что это все когда-нибудь погубит меня. Недаром ведь ещё в девяносто втором году, когда я, девятнадцатилетний мудак, уже успел пережить уход первой жены, с которой уже успел прожить почти два года, написал в какой-то своей бездарной рассказке, что, мол, видимо, я умру в лужице ежемесячной женской крови.

Я люблю Женщину во всех проявлениях, хотя сам я и не красавец, как, например, Дулов, хотя в то же время весьма и весьма недурен. Женщина – это пиздец, что такое! Это даже более круто, чем институт семьи и брака, каковой, в свою очередь, является безусловно лучшем изобретением в истории европейского человечества, о чем я уже докладывал вам. Я люблю в этих зверьках все и смертельно боюсь их, потому что перед ними я всегда безоружен, даже если им и кажется, что я давлю на них.

Ну а кроме того, поскольку Сергей Гурьев, редактор журнала «Pinoller», бывший соредактор журнала «Контркультура», а ныне, как я понимаю, продюссер газетки «Московский бит», прослушав нашу «первую симфонию», сказал, что музыка очень классная и оченно некоммерческая, но что, вот, было бы ещё клево, если бы был женский вокал, и я, кстати, хорошо понимаю, откуда у него это идет, любовь к женскому вокалу, то я вполне искренне, представляя наше общее на тот момент оркестровое мнение, сказал, что это все, смотря с каких точек зрения, потому что, если заниматься именно искусством, то женский вокал недопустим, ибо уже одно это – попса, за счет увода слушательского восприятия из эстетической плоскости во всякие побочные имиджевые и околочувственные сферы. Поэтому-то, по прошествии времени, я и стал думать, что если уж кому-то и петь что бы то ни было, так именно милым девушкам. Мировосприятие, блядь, евроремонта потребовало, если можно так выразиться.

XXXVIII

Мои вчерашние, блядь, хуестрадания по имярекову душу даром нет, не прошли. В ночь на первое сентября сего года, каковое явилось первым, когда я даже и не вспомнил, что хорошо бы по своему обыкновению заявиться на утреннюю «линейку» в свою бывшую школу, приснился мне следующий сон.

Оказался я почему-то в одной неизвестной мне комнате с Имярек и ещё какой-то прикольной, но неинтересующей меня бабой. Две постели там были. На одной никого неинтересующий (и Имярек тоже) я лежал,

чтоб вот-вот ко сну отойти, а на другой любимая моя с этой незнакомой мне девкой. Разделись они обе и стали трогательно-трогательно ласкаться на соседней кровати. Обеим горестно, и каждая переживает, блядь, катарсис по поводу того, что жизнь – говно, и только они друг с дружкой-подружкой друг у друга есть. И обнимаются, перекатываются в этих, блядь, накрахмаленных, по-видимому, казенных-таки простынях. Целуют, гладят, нежат друг друга. А я просто, как сосед, как обстоятельство, на которое не в силах они, типа, обращать свои внимания, лежу на соседней постели и должен вот-вот ко сну отойти. И так не нужен я своей былой Имярек, что просто, чувствую, что сейчас перевернусь, как воспитанный человек, чтоб девушек не смущать своим взглядом, на другой бок и расплачусь там в полном слишком человечкином, блядь, бессилии. А Имярек, возлюбленная моя, с краю лежит, и вот поворачивается, в процессе любовной игры, ко мне жопой, что на самом деле означает, что она к подружке своей лицом повернулась. А на жопе у любимой моей некрасивый, самый что ни на есть тривиальный синяк, и талия сзади натерта немецкими джинсами. А я, хоть и, как оказывается, совершенно их ничем не смущаю, ибо глубоко до пизды им моё никчемное существованье, все-таки не могу не отвернуться и не расплакаться от того, что мне все ещё смертельно хочется эту дурочку в животик поцеловать...

XXXIX

Я впервые охуел от женского творчества благодаря Добриденке. Она ещё в девяносто третьем как-то, когда я был у нее в гостях, поставила мне Жанну Агузарову. К самому факту того, что она собирается мне ее поставить, я, блядь, авангардист, сначала отнесся скептически. Однако домой я уже ехал с заветной кассетой, которую я у Добридня стрельнул.

Это ведь не передашь вам, авангардистам, или просто самоуверенным живым людям, словами. Пиздец, что делалось со мной, когда я слушал, как она, глубоко безумная баба, поет «мне хорошо рядом с тобой». Когда ты это слышишь, ты как будто перестаешь существовать. То есть, просто нет никакого тебя, кроме того, который слушает эту песню и понимает, что всё в этом мире хуйня, кроме того, что ей, Агузаркиной, сейчас просто с кем-то очень хорошо. Это не мишура мыслительная, а чувство! Вы это поймите!

А «Высоко... Далеко... ...Если бы знать, кому легко!» Да, блядь, ни на каком филфаке ни с чем более классным не сталкивался! Это вам не Данте Алигьери, блядь! Это Женщина Настоящая! А о музыке я уж и не говорю. И мне по хую, и мне же до пизды, что с точки зрения некоторых моих не-друзей хуево записано и саражированно. Это гениально, блядь, потому что есть люди, которые птички, а есть «рогаточники». И если, блядь, птичка неправильную с точки зрения «рогаточника» аранжировку сделает, то она все равно птичкой останется, а «рогаточник» – он, как бы ни изъебнулся во всеоружии знаний, все равно навек хуйней останется! Это нам всем от Папы дается – кому птичкой быть, а кому хуйней, и ни одно другого не круче. Печально только, что птички к этому убеждёнию приходят быстрее, чем «рогаточники».

А потом мне Добриденка со временем «Колибри» принесла, которые потом стали какую-то полную хуйню делать, кроме Лены Юдановой, которая тоже под воздействием своего бабского коллектива с неправильными аранжировщиками работает. Лучше б меня позвали или Ваню Марковского. Все было бы круто и трогательно.

И вот я, конечно, тоже охуел от этих девчонок. Они так неповторимо и искренне фальшивили, такие пели смешные и амбивалентные, опять же, стишки собственного сочинения на собственные мелодийки, что я в этих девочек просто влюбился, хотя понимал, что Питер – город стремный, и девочки, конечно, могли бы быть ещё милее, когда бы то-то и то-то. Но мне они дико понравились. Тем, что им до пизды все, и они делают скандально и трогательно то, что им птичкина душа их диктует, не задумываясь о референтных группах и плюя на глупых филологов и так называемых профессиональных музыкантов, хотя, конечно, когда люди чего-то умеют в довесок к данной Господом «птичечности» – это только пиздато и здорово!..

Потом, уже совсем недавно по отношению к дням сегодняшним, неинтересным и взрослым, так же я охуел от Susanne Vega, потрясающей совершенно девочки правильного «за тридцать» возраста, сочиняющей потрясающие по силе песенки, где не какая-нибудь там омерзительная гориллообазная мужчина, но именно BOY become the pictures, и все тот же именно мальчик just a poster, и вот она удивительная девочка Сьюзан Вегочка смотрит, как мне перевела Катя Жилкина, на эту картинку и видит разницу, между тем, кем был этот мальчик, навсегда оставшийся таким прежним на фотографии, и чего стало с ними, несчастными человеческими ничтожествами теперь, и ей, девочке-вегочке, не больно от этого. Но не больно только потому, что как и моя глупая Имярек, выебана она сучьей бесчеловечной жизнью и не осталось у нее сил для настоящей печали. И об этом и рассказывает уже не текст, а музыка, простая, как три копейки и как, скажем, Иоганн Себастьян.