Новые праздники
Шрифт:
Короче говоря, зачем я все это тебе пишу, я не понимаю. Наверное, чтобы самому кое-что вспомнить и в очередной раз предпринять безнадежную попытку разложить все по полочкам.
Одним словом, все это хорошо, но двадцатый век – это вам не хер собачий, и об этом даже начинать писать в жанре письма глупо.
Возвращаясь к своей мысли о новой форме, хочу сказать, что по-моему, литература нашего времени очень быстро и резко меняется в свою обычную сторону: в сторону большего соответствия реальности. Недаром Константин Вагинов писал в своем «Свистонове», что литература – это исключительно попытка загробного существования, постоянное строительство «того» света.
Кроме прочего меня вообще по жизни интересуют более маргинальные штучки, поскольку для меня очевидно, что именно из сегодняшней маргинальности выходит завтрашний официоз. А официоз же отличается от андеграунда так же, как сущестование отличается от не-существования. Существовать же – это миссия, которой нас наделяет Господь. И только на первый взгляд кажется, что это просто. Это очень сложно – существовать. Этому, именно, этому и следует всем учиться.
Что же касается сегодняшнего официоза (в том числе масскультуры), то не изучив его досконально, невозможно понять маргинальность, потому что официоз и маргинальность – это то же самое, что человеческие эмоции и мысли по отношению, к высказываемым вслух словам. Или это как произведение искусства и Автор. Только научившись понимать язык (то есть научившись чувствовать и улавливать соответствия говоримых слов мыслимым образам) официоза можно претендовать на понимание маргинальной сущности. А сущность для меня лично – всегда маргинальность. Это очень просто. Где больше Автора? В основном тексте или в том, что вынесено за скобки и помечено курсивом как «примечания автора»?
А и в том и в другом! Опять же, прости за банальность, но без текста нет примечаний. Отсюда и мой интерес к тому, что ты презрительно называешь масскультурой.
Но для меня и Данте – это масскультура . Да и вообще, когда мы говорим о так называемом «признании» – что ж это такое, если не культурная инициация, не переход из состояния маргинального жанра в статус официального золотого культурного запаса человечества!
Потому я и сказал тебе, что у тебя какой-то очень академичный стиль, что знаю какая ты на самом деле, и потому что очень люблю слушать, когда ты просто о чем-либо говоришь, потому что люблю стиль твоего речевого общения и вообще твой стиль, потому что люблю тебя живую, какая ты есть, когда не следишь за собой, какая ты, например, в «Фальшивке».
Потому мне понравилась Денисова. Потому что словосочетание «замечательно красивый ангел» – это жизнь. Потому что «ангел» – это текст, а «замечательно красивый» – это примечание, и оно же – неповторимость индивидуальности, это как узор отпечатков пальцев.
И в том, что на обороте Акуленковской прозы – это тоже здорово, потому что это жизнь.
Что такое талант? По моему, это умение чувствовать, жить, испытывать боль, испытывать удовольствие, любить, ненавидеть – только так, как присуще тебе одной, одному и т.д.
Не бывает такого, чтобы человек выложил душу и остался неинтересен. Значит просто не выложил. Мне, во всяком случае, именно души интересны, а когда навыки без души – то это, извините, it’s not my type.
Да и потом знания играют определенную роль. А истинное знание – это умение почувствовать, как ты говоришь «проникнуть». Это умение при упоминании слова «фарс» попасть на средневековую площадь, хохотать как безумный над какой-то грубой народной хуйней и невзначай какую-нибудь торговку ущипнуть за здоровую такую задницу. Это умение при упоминании слова
Это умение в нужный момент как будто оказываться рядом друг с другом и вспоминать твое зеленоградское озерцо.
Твой Макс.
14 июля 1997. Поздравляю тебе с 208-й годовщиной со дня Великой Французской Революции».
LXXXVI
Еще позавчера я полагал, что закончу этот роман длинной бредопоэтической, прозополитической песнью с неровными строками, со свингованным ритмом, если, конечно, попадутся грамотные читатели, способные этот хитрый свингованный ритм уловить. Но сегодня я уже так не полагаю, потому что, откровенно говоря, заебся.
А если быть и ещё более откровенным и уж совсем позволить себе невозможную наглость, то можно сказать, что заебся я даже не сегодня, а при рождении, блядь. У мамы хуево получалось меня рожать. В целом, все бы оно ничего, если бы я не захлебнулся околоплодными водами при рождения. А поскольку я захлебнулся, то для того, чтобы получить от меня необходимый младенческий первый крик, меня сразу, не успел я родиться, принялись пиздить. Сначала по голой жопе, а потом добрались и до души, подсылая болезненных женщин. Такая хуйня.
Мне казалось, что мой роман должен кончаться прозобредопоэтической поебенью, заканчивающейся, в свою очередь, аллюзией на господина Шекспира: Мудак ль я, не мудак ль я – вопрос не в этом, бля!..
Потом я предполагал несколько пустых многоточечных строк, после которых считал необходимым как-то все-таки сдержать данное читателям слово и спизднуть-таки что-то о браке и семье. Сие должно было выглядеть так:
...............
...............
...возлюбленной
чарующее лоно
и... ебтыть, хуй с ним,
с браком и семьей!..
Подписаться я хотел фамилией Пушкин. Но этого, как видите, не случилось...
LXXXVII
«Макс, привет!
Спасибо тебе за письмо (и комментарии)
Люблю, когда ты умничаешь, не люблю, когда пускаешь слюни (извини за «натурализм»)
По прочтении поняла, что из затейливого юноши ты на глазах превращаешься в незатейливого мужчину. Или наоборот.
... Что ещё:
Опять шлю свою мутотень в виде пьесы-импр. и порнуху, кот., скорее всего, тебе понравится. А может быть и нет.
Покай.
И.»
LXXXVIII
Я спешил на личную стрелку с удивительной девушкой С. Когда я достиг метро «Тверская», я понял, что я напрасно спешу, потому что у меня в запасе ещё десять минут, а она наверняка опоздает. Такая хуйня.
Весь день, сегодня, 25-го сентября, у меня ехала крыша на почве проблемы выбора. Посему, когда я решил выкурить ещё одну сигарету прежде, чем спуститься в метро, мне было о чем подумать.
Я стоял, как мудак, напротив светящейся вывески «COCA-COLA», которая появилась в Москве сразу после начала перестройки, и пятнадцатилетний Дулов, увидев ее из окна, подумал, что началась ядерная война, – и спрашивал себя, подражая голосу Господа: «Скворцов, ты сам-то, блядь, понимаешь, куда ты идешь? Ты сам-то уверен в том, что ты делаешь? Ты вообще отдаешь себе отчет, куда и зачем ты сейчас пойдешь? Ты понимаешь, что именно сейчас ты решаешь свою ебаную судьбу или нет? Ты хорошо понимаешь, что ты делаешь?»