Новые приключения в Стране Литературных Героев
Шрифт:
Гена. Как почему? Шутите? А зачем же тогда здесь Ноздрев-то?
Ноздрев(одобрительно). А ты, брат Архип, я вижу, в самом деле шутник! Хвалю! Ты мне сейчас точь-в-точь напомнил штаб-ротмистра Поцелуева, тот тоже, бывало... Вообрази: бордо называет просто бурдашкой. Каково? А? «Принеси-ка, брат, говорит, бурдашки...». Этакая бестия! (Хохочет.) А твой Евстигней...
Профессор(сбитый с толку). Какой Евстигней?
Ноздрев. Как это какой? Натурально, вот этот, который изволил пожаловать!.. Так вот,
Профессор. Нет, я вижу, так у нас дело не пойдет. Ноздрев не даст. Что ж, как было сказано, я его породил, то есть вызвал сюда, я и...
По-видимому, он нажал на какую-то хитрую кнопку – как бы то ни было, Ноздрев действительно испарился.
Так-то оно спокойнее.
Гена. И все-таки я вас не понимаю. Зачем же он тогда вам понадобился? Что ли, вы его характера не знаете? Тем более если даже и не собирались сегодня «Мертвыми душами» заниматься... Да, между прочим: а куда же мы отправимся? В какую-нибудь другую книгу Гоголя?
Профессор. Нет, не Гоголя. Салтыкова-Щедрина.
Гена. Тогда я вообще понимать отказываюсь. К Щедрину-то Ноздрев какое отношение имеет?
Профессор. Да имеет некоторое... Видишь ли, дружок, в 1881 году Михаил Евграфович начал публиковать в журнале «Отечественные записки» «Письма к тетеньке»...
Гена. Письма – и публиковать? А к какой тетеньке-то? К своей, что ли?
Профессор(раздосадованно). Да нет! Неужели не понятно! «Письма к тетеньке» – так называется знаменитое произведение Щедрина. Цикл его сатирических очерков. Просто написаны они были в форме писем – это вообще довольно часто встречается в литературе. Помнишь, например, «Бедных людей» Достоевского?.. Словом, это щедринское сочинение написано от лица некоего жителя Петербурга, который сообщает своей, так сказать, тетеньке...
Гена(придирчиво). Почему «так сказать»?
Профессор. А потому, что под тетенькой подразумевалась не какая-нибудь пожилая дама, а некто... вернее, нечто совсем иное. Как полагают исследователи – да это, в общем, даже несомненно, – тут прямо имелось в виду само тогдашнее российское образованное общество. Тот есть та его часть, которая была преисполнена предрассудков, этаких, если так можно выразиться, тетенькиных, мягкотелых иллюзий и готовности немедленно приспособиться к новой и очень жесткой политике самодержавия. Ведь это пора, когда только-только бомбой, брошенной народовольцами, убит царь Александр Второй и на трон вступил его сын Александр Третий, настроенный, как понимаешь, весьма нешуточно. Вот Щедрин и... Да что я тебе взялся лекцию читать! Туда! В ту эпоху и в язвительную прозу Салтыкова-Щедрина!..
И как всегда, без проволочки возникает голос щедринского Племянника. Впечатление таково, будто он сидит и скрипит пером, сочиняя взаправдашнее письмо своей взаправдашней провинциальной тетеньке, и в то же время можно уловить (даже нельзя не уловить), как он словно бы потешается и над тетенькой, и над собою самим, и над своим занятием.
Племянник. Милая тетенька! Помните ли вы, как мы с вами волновались? Это было так недавно.
Ах! Весело тогда было. А ныне...
Вы спрашиваете, голубушка, хорошо ли мне живется? Хорошо-то хорошо, а все-таки не знаю, как сказать. Притеснений нет, свобода самая широкая, даже трепетов нет – помните, как в те памятные дни, когда, бывало, страшно одному в квартире остаться, – да вот поди ж ты! Удивительно как-то тоскливо. Атмосфера словно арестантским чем-то насыщена, света нет, голосов не слыхать, сплошные сумерки, в которых витают какие-то вялые существа. Все вдруг как-то переменились – и даже...
Представьте себе, тетенька, кого я на днях встретил! Нозд-рева!..
Гена. Кого?
Племянник (словно нарочно откликаясь на его удивленный вопрос). Именно Ноздрева, того, с которым мы когда-то у Гоголя познакомились! Не пугайтесь, однако ж: это далеко уж не тот будет Ноздрев, которого мы знавали в цветущую пору молодости, но солидный, хотя и прогоревший консерватор. Штука в том, что ему посчастливилось сделать какой-то удивительно удачный донос, а потом дальше да шире – и вдруг с ним совершился спасительный переворот! Теперь он говорит только трезвенные слова, и обе бакенбарды, которые – помните, тетенька? – из-за трактирных потасовок были у него одна короче другой, ныне одинаковой длины и одинаковой пушистости... Словом, встретились мы на Невском, и, признаюсь, первым моим движением было бежать. Однако вижу, что человек совсем-таки переродился – делать нечего, подошел...
Профессор. Знаешь, Гена, сдается мне, что и этот монолог уже на лекцию смахивает. Как говорится, не будем останавливаться на достигнутом, двинемся дальше, туда, где можно не только услышать, но и увидеть!..
И, поскольку со стороны Гены возражения, естественно, не последовало, они в самом деле видят того же Ноздрева.
Ноздрев. Ба, ба, ба! Какими судьбами?
Впрочем, что значит «того же»? Ведь нам уже сказали: с одной стороны, да, «именно того», а с другой – нет, «это далеко уж не тот будет Ноздрев». Словом, и тот и не тот. Даже свое знаменитое «ба, ба, ба» он хоть и по-прежнему произносит, но уже иначе, куда солиднее. Поэтому мы и будем именовать его Ноздревым Вторым, а того, гоголевского – Ноздревым Первым.
Племянник(несколько принужденно). Кого я вижу? Уж не Ноздрев ли собственной персоной?
Ноздрев Второй. Кому ж и быть, как не мне? Неужто так переменился?
Племянник. Признаюсь, не без того... Вот и бакенбарды ваши не те, что прежде...
Ноздрев Второй(благодушно). Эва что вспомнил! Бакенбарды! Нет, брат, теперь я уж не того... Хотя, впрочем, и старину бывает недурно-таки вспомнить, не так ли? Как мы, бывало, на ярмарке-то с ротмистром Поцелуевым да с поручиком Кувшинниковым кучивали, припоминаешь, старый греховодник? Или как с Чичиковым поросенка на постоялом дворе ели? Помнится, ты, шельмец, тогда возьми да и скажи покойнику Павлу Ивановичу...