Новые рассказы южных морей

Джонсон Колин

— Что дальше? — интересуется Салли.

— Ну, впустила меня наконец, — продолжает Джек. — Стою, а слова на ум не идут. Впрочем, Милли и рта бы раскрыть не дала. Ты же знаешь Милли. И пошла, и пошла. Говорит, раз она не велела детям подходить к курятнику, значит, они и не подходили. Попробовали бы не послушаться. Дети они хорошие. Почему я на них постоянно клевещу? Завелась она, а дети стоят, смотрят.

Тут как раз в коридоре позади нее Джимми появился. Мне-то его видно было, а она его не заметила. Он и постоял всего с минуту. Но я видел, как он плачет. По лицу видно, что

виноват. Я был поражен, но, странно, ничуть не рассердился. Напротив, мне жалко его стало. Я улыбнулся ему, а он закрыл лицо ручонками и убежал в спальню. После этого Милли была мне не страшна. И я ничего не сказал. Понимаешь, Салли, не мог.

— Тяжко тебе там пришлось, — шепотом повторила Салли.

— Джимми еще тяжелее. Жаль, я не успокоил его. И так-то он болеет, бедняга. А мне сейчас легко — ведь я поступил правильно.

Салли обнимает мужа, и они подходят к окну. В спальне Джимми уже темно.

— Все наладится, — успокаивает Салли. — Не завтра, так послезавтра, через неделю. Вот увидишь.

Джек улыбается.

— Думаешь, наладится?

Взгляд его устремлен на соседский дом. Дом Херемаиа. Дом за забором. Там живут шестеро ребятишек.

Вдруг он начинает смеяться.

— Господи! И когда эти чертенята поумнеют?!

Бабушка

— Хаэре маи, мокопуна, хорошо, что ты пришел, внучек, — бывало, говорила она.

И мы отправлялись гулять. Я ее никогда не бросал, заботился как мог. Тогда я был маленьким мальчуганом, а она — старушкой с душой ребенка.

— А сегодня мы куда пойдем, бабушка? — спрашивал я, хотя прекрасно знал сам.

— К морю, внучек, к морю, мой мокопуна…

Кое-кто называл бабушку поранги — полоумной.

Когда я это слышал, мое сердце начинало биться, словно птица в клетке. Нет, для меня бабушка никогда не была поранги.

Над ней постоянно подшучивали, смеялись, словно она кукла, а не живой человек. Передразнивали, изображая, как конвульсивно сотрясается ее тело во время приступа или как она покачивает головой — тогда ее мысли блуждали далеко-далеко.

Папа говорил мне, что люди эти или ничего не понимают или просто беззлобно подшучивают. Но я-то видел, каким недобрым огнем загорались у них глаза, как жестоко они обходились с бабушкой. И я всегда кричал:

— Прекратите! Не смейте издеваться над бабушкой.

Как я их ненавидел! А бабушку любил. Я гладил ее по волосам, крепко обнимал. Она потихоньку плакала и прижимала меня к себе.

— Куда пропала моя корзина? — спрашивала бабушка. — Куда она могла деваться?

И я начинал искать вместе с ней. Я знал, конечно, что корзина под кроватью, но бабушке нравилось играть со мной, и я ей подыгрывал.

— Не знаю, бабушка, — говорил я, заглядывая во все темные углы. — Может, она в ящике? Нет. И в шкафу не видать. Куда же ты положила ее, бабушка? Ну куда?

А она отвечала мне растерянно, будто маленькая:

— Не помню, внучек. Совсем не помню, куда ее положила. Где-то здесь, где же ей быть-то?

Поиски продолжались еще немного, потом я со смехом находил корзину.

— Так вот же она, бабушка! Под кроватью!

— Нашел,

внучек? И впрямь, здесь она.

Я протягиваю корзину и спрашиваю:

— Ты готова? Можем уже идти?

— Сейчас, только платок надену, вдруг станет холодно.

Люди судили о моей бабушке, не зная ее, по сути дела, так, как знал ее я. Ребята из школы дразнили ее. Вилли Андерсон строил рожи, копировал бабушкину походку. Однажды его отец увидел это и задал ему хорошую взбучку. Но Вилли не понял за что и стал относиться к бабушке еще хуже. Начал рассказывать про нее всякие небылицы. Раз после уроков мы даже подрались. Мне здорово досталось — ведь он был сильнее. Потом он стал говорить ребятам, что я тоже поранги. Но мне-то что! Со мной бабушка, и больше мне никто не нужен.

— Бабушку лучше не трогайте, ребята. Даже близко не подходите.

А Вилли лишь смеялся и бросал в меня песком.

Но ему было просто завидно, что бабушка часами может смотреть на небо, а он там ничего не видит.

— И я вижу то, на что она смотрит, Вилли Андерсон. Она пустила меня в свой мир.

Вилли этого терпеть не мог. Он вообще не привык чувствовать себя обделенным. Вот и завидовал.

— Подойди ко мне, бабушка.

Она подходит и послушно наклоняет голову, чтобы я надел ей платок. Потом молча и неподвижно сидит, беззвучно шевеля губами.

— Не торопись, бабушка, сейчас пойдем. И никогда не повторяй то, что ты говорила в прошлый раз, я же слышал. Будь умницей!

Бабушка чувствует, когда я на нее сержусь. Глаза ее затуманиваются.

— Ты уж прости меня, мокопуна, — шепчет бабушка.

— Не плачь. Я пошутил. Ведь ты же у меня не плакса.

Глаза ее проясняются, появляется детская улыбка.

— Ну и притворщица же ты, бабушка. И плакала ты нарочно. Меня не проведешь. Больше не будешь, а? Вставай, пошли к морю.

И она берет меня за руку.

Раньше бабушка была совсем здорова. И никто не звал ее поранги. Но когда умер дедушка Пита, с ней что-то произошло, не знаю, что именно. Может, она почувствовала страх одиночества. Не знаю. Но она очень изменилась.

А раньше она была совсем не такой, папа показывал ее фотографии в молодости — прямо красавица!

Тонкая, изящная, с застенчивой улыбкой. Смотришь на снимок и думаешь — вот-вот заговорит. И скажет что-нибудь нежное, прекрасное. Но бабушка на фотографиях лишь улыбалась, и улыбка, проникая в самую душу, вызывала ответную улыбку.

— Куда это вы собрались? — спрашивала мама.

И я боялся, что она может сказать: «Сидите-ка вы с бабушкой дома».

— Мы идем к морю, посидим на берегу, потом погуляем немножко.

— Хорошо, только ты приглядывай за бабушкой. Если станет холодно, отдай ей свой свитер. Если дождь пойдет, веди ее сейчас же домой. И смотри не шали там.

— Ладно, мам. Пойдем, бабушка. Мама разрешила. Ну, давай руку. Не бойся, я с тобой.

И мы выходим из дома.

А иногда бабушка словно просыпается. Она снова становится прежней, как при дедушке. Она смеется, разговаривает, не дрожит всем телом. Но так бывает редко, обычно разум ее спит.