Новые семена созерцания
Шрифт:
Подлинное уединение — это жилище личности, ложное уединение — прибежище индивидуалиста. Личность создается неповторимой и творческой способностью любить, способностью сочувствовать всем существам, созданным и любимым Богом. Эта способность уничтожается с потерей перспективы. Без некоторой доли уединения не может быть сочувствия, потому что когда человека затягивает в механизм общественной машины, он перестает воспринимать потребности каждого отдельного человека как личную ответственность. Можно убежать от людей, бросившись в гущу толпы.
Уединяйся, но не для того, чтобы убежать от людей, но чтобы найти их в Боге.
Физическое уединение имеет свои опасности, но их не нужно преувеличивать. Великий соблазн современного человека не физическое уединение, а погружение в толпу, не бегство в горы или в
Жизнь среди других людей не означает непременно, что мы живем в общении с ними или даже просто имеем с ними сношения. Ведь массовому человеку нечего сказать. И очень часто есть что сказать как раз отшельнику-одиночке. Хотя он и не многословен, но то, что он говорит, ново, существенно, неповторимо. Он говорит свое. Хоть говорит он мало, у него есть то, что он хочет передать другим, что-то личное, чем он может поделиться с другими. Он может дать другим что-то реальное, потому что он сам реален.
Когда люди живут скученно, но без подлинного общения, кажется, что они делятся друг с другом больше и общаются глубже. На самом деле это не общение, а погружение в общую бессмысленность бесчисленных и бесконечно повторяемых лозунгов и штампов, так что в результате их слушают, не слыша, и отвечают на них, не думая. Постоянный звон пустых слов и машинного шума, нескончаемые оглушающие громкоговорители в конце концов делают подлинное общение и связь между людьми почти невозможными. В массе каждая индивидуальность изолирована толстым слоем нечуткости. Такому человеку все равно, он не слышит, он не думает. Он не действует, его толкают. Он не говорит, он производит условные звуки, вызываемые соответствующим шумом. Он не думает, он выделяет штампы.
Сама по себе жизнь в одиночку не изолирует человека, как и жизнь сообща не непременно приводит к общению. Общая жизнь может сделать человека больше или меньше личностью, в зависимости от того, подлинно ли это общая жизнь или только жизнь в толпе. Если человек хочет остаться человеком, совершенно необходимо жить в общении, в долгом диалоге с людьми. Но жить среди людей, не разделяя с ними ничего, кроме общего шума и рассеяния, — это изолирует человека больше чего-либо другого и почти непременно отделяет его от реальности. Такая жизнь отделяет и отъединяет человека от других людей и от своего подлинного «я». Грех не в убежденности в своем отличии от других, а в уверенности, что быть таким, как все, вполне достаточно, чтобы покрыть любой грех. Достаточно скверно самодовольство человека, наслаждающегося своим превосходством, но оно более почтенно, чем самодовольство человека, не имеющего чувства собственного достоинства, потому что у него нет даже поверхностного собственного «я», достойного уважения. Он не личность, не индивидуальность, а только атом. Это атомизированное существование иногда превозносят как смирение или самопожертвование, иногда его называют послушанием, иногда — преданностью диалектике классовой борьбы. Оно ведет к своего рода миру, который по существу не мир, а только бегство от неотступно требовательного чувства конфликта. Это мир не любви, а наркоза. Это не мир самоизоляции, а бегство в безответственность.
Нет подлинного уединения, кроме уединения внутреннего. А внутреннее уединение невозможно для того, кто не имеет надлежащего отношения к другим людям. Подлинный мир невозможен для того, кто воображает, что случайность таланта, привлекательной внешности или добродетели отделяет его от других людей и ставит выше их. Уединение это не отъединение, не разобщенность.
Бог дает нам таланты и добродетели не только для нас самих. Мы члены друг друга, и все, что дано одному члену, дано
Святые ценят свою святость не потому, что она отъединяет их от всех нас и ставит выше нас, но потому, что, напротив, она приближает их к нам и в каком-то смысле ставит их ниже нас. Их святость дана им для того, чтобы они могли помогать и служить нам; как святые, так доктора и сестры милосердия лучше, чем больные, потому что они здоровы и владеют искусством лечить, и все-таки они остаются служителями больных и посвящают им свое здоровье и свое умение.
Святые являются святыми не потому, что святость делает их предметом любования для людей, а потому, что дар святости делает их способными любоваться всеми людьми. Святость дает им зоркость сочувствия, которое способно найти добро в самых страшных преступниках. Она избавляет их от бремени судить и осуждать других людей. Она учит их вызывать добро в других сочувствием, милостью, прощением. Человек становится святым не потому, что убежден, что он лучше грешников, но потому, что он понимает, что он один из них и что нам всем вместе нужна Божья помощь.
В смирении величайшая свобода. Покуда тебе нужно защищать свое воображаемое «я», которое считаешь важным, ты теряешь свой душевный покой. Как только начинаешь сравнивать свою тень с тенями других людей, теряешь всю радость, потому что это мир нереального, а в том, что не существует, радости нет.
Как только начинаешь принимать себя слишком всерьез и воображать, что твои добродетели важны потому, что они твои, становишься пленником своего собственного тщеславия, и даже твои лучшие поступки начинают ослеплять и обманывать тебя. Тогда, из самозащиты, обращаешь внимание на грехи и ошибки других людей. И чем большее значение придаешь себе, чем больше утверждаешь высокое мнение о самом себе, тем больше осуждаешь других. Иногда и добродетельные люди бывают несчастны и ожесточены, потому что они бессознательно поверили, что все их счастье зависит от того, что они добродетельнее других.
Когда смирение избавляет человека от привязанности к собственной репутации, он открывает, что совершенная радость возможна только тогда, когда мы полностью забываем себя. И только когда мы больше не обращаем внимания на наши собственные действия, на нашу репутацию, на нашу исключительность, только тогда мы становимся совершенно свободными и можем подлинно служить Богу и только Ему.
Человек, который не наг и не беден в душе, будет бессознательно стремиться действовать ради собственного блага, а не во славу Божию. Он будет добродетелен не потому, что он принимает волю Божию, но потому, что хочет любоваться своими собственными добродетелями. Однако каждая минута будет приносить ему какое-то неудовлетворение, которое будет его огорчать и делать нетерпеливым, и эта нетерпеливость его выдаст.
Он намеревался совершить удивительные поступки, он не может представить себя без нимба над головой. А когда события его будней настойчиво напоминают ему о его собственной незначительности и посредственности, ему стыдно, и его гордость отказывается принять правду, которая, однако, не должна удивлять здравого человека.
Даже профессионально благочестивые, и иногда именно они, тратят время, состязаясь друг с другом в благочестии, но это не приносит ничего, кроме горя.
Христос неоднократно упрекал Своих апостолов, когда они спорили и ссорились друг с другом за первые места в Царстве Небесном. Двое из них, Иаков и Иоанн, домогались получить места по Его правую и левую руку... В житиях святых не редкость, когда святые не соглашаются друг с другом. Петр не всегда был согласен с Павлом... А иногда очень святые люди были трудными и невыносимыми в жизни. Если это кажется неправдоподобным, то только потому, что обычно думают, будто святые были всегда совершенны и что им не приходилось бороться со своими недостатками. Но Бог иногда попускает, чтобы люди сохраняли некоторые дефекты и несовершенства, «белые пятна» и чудачества, даже после того, как они достигли высокой степени святости, и благодаря этому их святость остается скрытой от них самих и от других людей. Если бы святость святых была всегда ясно видна каждому, святые никогда не достигли бы совершенства, к которому приходят путем испытаний, критики и противодействия со стороны тех, с кем они живут.