Новые встречи
Шрифт:
Борис положил вилку и откинулся на стуле.
— Что, что ты сказал?
Гатю осекся. Он не ожидал, что упоминание о сыне произведет такое впечатление. Гатю и не подозревал, что наступил кошке на хвост. Он потянулся за кепкой и начал поглядывать на выход.
— Ты ведь знаешь Филиппа, шалопая моего.
— Какая квартира? — недоумевал Борис. — Какие…
— Комнатка на мансарде, где одно время жил Филипп. Не знаешь? На мансарде… О ней и речь… Я сдавал ее Геннадию, тележнику… А ему предоставили комнату из жилищного фонда, так мы решили опять сдать нашу мансарду своему человеку. Я поручил Филиппу подыскать кого-нибудь… Ну и вот…
Борис напряженно слушал несвязный рассказ возчика и мрачнел все сильнее. Тяжелые и неприятные предчувствия наполнили
— Запоздал я очень, — сказал он. — Надо идти, работа меня ждет.
Гатю встал и поглядел на Бориса с высоты своего роста. И почему-то он показался ему жалким и смешным за этим столиком, заставленным разными кушаньями и напитками — слишком уж их много для одного.
— Ну, до свиданья! — сказал Гатю, подавая руку. — Забыл я, что эта… ну, Гита… твоя жена… Прости!
Это «прости» вконец разозлило Бориса. Почему прости? Что хотел этим сказать Гатю? За что прости?
Борис смотрел на возчика, стараясь прочесть его мысли, но тот оставался непроницаем.
— Прощать тебя не за что, — отрезал Борис. — Ступай!
Он постучал пальцем о стол, подзывая официанта.
Пока Борис платил деньги, Гатю исчез, как злой дух, явившийся только затем, чтобы сообщить гнусную весть.
Борис расплатился, не закончив обед, поднялся и, бросив десять левов «на чай» растерявшемуся официанту, спешно покинул ресторан.
17
Он пошел прямо в гостиницу. Хотелось собраться с мыслями, прежде чем предпринять что-либо. Нужно во что бы то ни стало найти Гиту, забрать ее, пришпилить к ноге, если можно, и ни на шаг не отпускать одну.
Борис подошел к телефону и принялся названивать повсюду, где она могла оказаться. После долгих и бесплодных переговоров он вернулся к себе в номер, устало лег и, пытаясь заснуть, крепко стиснул веки, будто хотел остановить поток мыслей, которые лезли ему в голову.
Тяготила его эта двойственная жизнь, какую он вел в последние годы. Он играл роль счастливого и довольного, а жил как отвергнутый и униженный. Он походил на разорившегося торговца, которого уже давно подстерегают кредиторы, хотя тот не объявил еще себя банкротом. Не вся ли его жизнь проходит под знаком такой двойственности? Он богат и беден одновременно. Сильный и в то же время беспомощный. Одни и те же люди любят и презирают его. Когда-то он ночевал под городскими мостами, как последний нищий, как бездомный цыганенок, а его развратный отец кутил с полицаями и науськивал их на мать, потому что та была коммунисткой! Он скитался как голодный оборвыш, хотя деньги сами текли к нему. Достаточно было протянуть руку — и он мог набить ими карманы, мог утолить голод. Но при этом ему ставилось одно условие — уйти от матери, забыть ее, а он не мог этого сделать, потому что это была его мать. Когда колесо истории повернулось и выкинуло, как комья грязи, торгашей и полицаев, перед юным Борисом открылся путь к вершинам успеха. Он стал знатным, добился почета и уважения, но раздвоенность не исчезла, потому что отец и вся эта свора бывших дельцов начали кружиться около него, уповая на его помощь и защиту. И так как они были дерзки и бесцеремонны, а он сочувственно относился к свалившемуся на них несчастью, раздвоенность вновь дала себя знать. Он считал себя представителем нового, а суетня обломков старого мира не давала ему дышать, лишала покоя; осаждавшие его льстецы и лицемеры мешали разглядеть почву, на которую он ступил… Так было и с первой его любовью, с женитьбой. Не любил Яну, а женился на ней. Потом влюбился в Гиту и вообразил себя счастливым, дошел до того, что бросил работу, порвал с партией, которая подняла его, и бежал из родного города. И вот теперь он, как ярмарочная позолоченная брошка, надут, жалок,
Иногда он порывался сбросить всю эту мишуру, которую нацепил на себя, но у него не хватало сил расстаться с ее соблазнительным блеском. Вспоминались ему долгие и неприятные разговоры с дедом, от этого становилось еще обиднее и горше, и, сам того не желая, он принимался спорить с ним, отстаивая свою правоту. Трудно было ему склонить голову и сказать: «Вы были правы, а я ошибся». Не мог он забыть сказки об осле с иконами, которую давно и не без задней мысли рассказывал ему дед Еким. Замечательная сказочка! Осла нагрузили иконами и повели по селам творить чудеса. Стекающийся отовсюду люд поклонялся иконам, а осел, таскавший эти иконы, подумал, что кланяются ему, и возгордился… Что хотел тогда сказать старик? Борису кровь бросалась в голову, как только он вспоминал об этой сказочке. Часами спорил он с дедом, а боль в сердце все разрасталась и терзала его до того, что ему хотелось плакать от одиночества. «Нет, вы не правы! Я прав! И еще докажу это!»
Вытянувшись на небольшой пружинной кровати, Борис лежал на спине, подложив руки под голову и стиснув зубы, чтобы не закричать от боли, вызванной воспоминаниями.
Его не удивило, что Гита неожиданно уехала. Не раз она устраивала подобные сцены за время их скитаний. Например, капризное желание стать софиянкой! Или слезы из-за легкового автомобиля!.. Сколько это стоило тревог, волнений и бессонных ночей Борису, только он один знает.
Вот как оно было… Не успели они с двумя большими чемоданами сесть в поезд, как Гита заявила, что поедет только в Софию. У Бориса не было в столице никаких связей, но воспротивиться настойчивому желанию Гиты он не мог. Она прямо истязала его своими мольбами, сжимала ему руку, глядя на него влюбленными глазами. А поняв, что его не так легко склонить, стала сердиться и вздыхать. Потом и слезы появились. Бог ты мой, как легко она умела плакать! Словно не глаза у нее были, а источники слез. И, конечно, он сдался: они пересели в софийский поезд, вместо того чтобы ехать в Сливен, как условились сначала.
Борис походил на строителя, который днем возводил по кирпичику стены их семейного очага, а ночью Гита обрушивала их и разбрасывала с легкомысленным наслаждением. Эти ее странности, вернее сумасбродства, очень волновали и тревожили Бориса. Но и он порой заражался чудачествами жены и потворствовал ей, боясь потерять ее. Гита разгадала эти его страхи и повела себя еще более вызывающе.
— Очень я люблю, Борка, когда ты меня ревнуешь. Настоящий петух!
Он заключал ее в объятья и шептал на ухо:
— Смотри, задушу тебя!
После долгого, утомительного пути беглецы приехали наконец в Софию. Остановились в какой-то дешевой, третьесортной гостинице неподалеку от Львиного моста. А поскольку связь их не была узаконена, им не разрешали ночевать в одном номере.
Это был первый серьезный отпор со стороны общества. Гита попробовала устроить скандал, но гостиничное начальство осталось непреклонным: эти двое провинциалов должны вести себя благопристойно и соблюдать правила морали!
Дни и ночи в столице ничем не радовали измученных путешественников. После долгих скитаний по городу они возвращались вечером в пропахшую половой мастикой гостиницу и в изнеможении валились спать. Но и спалось им плохо от дурных предчувствий.
Они побывали на нескольких текстильных предприятиях, но устроиться не могли, потому что первая попавшаяся работа была неприемлема для Бориса, да и Гита имела немалые претензии. Никого, разумеется, не приводили в восторг ни самомнение Бориса, ни красота Гиты. Они болтались, как щепки в воде, и не знали, на какой берег их выбросит. Было от чего прийти в отчаяние, и однажды Гита предложила смиренно:
— Уедем в Сливен, Борка, опротивело мне все. Таскаешься по этим проклятым софийским улицам, как побитая собака. Каждый от тебя нос воротит и взглянуть не хочет! Хватит!