Новые встречи
Шрифт:
— А-а, Борис…
Наступила длинная пауза. Борис собрался с духом и сказал более уверенно:
— Хочу увидеться с тобой, дедушка.
— Что ж… Милости просим. Мы все там же, на прежнем месте.
— Меня скорее Валентина интересует, — наставительно заговорил Борис, позвякивая мелкими монетками в кармане брюк. — Я, конечно, очень занят, но все-таки это мой ребенок, и я должен о нем заботиться, верно? Родительский долг и прочее… Да, да. Я не хочу навязываться, но долг заставляет меня. Что, что ты сказал? Говори громче! Телефон, наверно, испорчен. Да, слышу, в детском саду. Все же надо было у меня спросить. Ну, конечно. Моего согласия. Бесспорно. Долг. Да, долг!.. Я так понимаю. Нет? Отлично! Если надо, я и с матерью встречусь.
Поняв, что из разговора со стариком мало толку, Борис решил на следующий день сходить на улицу Героев Труда и выяснить все как следует.
Было воскресенье, близилось время обеда. Борис побрился, надел новую рубаху и пошел. По дороге он зашел в кондитерскую у городских часов и купил несколько плиток шоколада для Вали. Мысль о ребенке, которого он еще не видел, волновала его все сильнее. Почему-то он представлял себе девочку с длинными кудрявыми волосами, с умным, мечтательным взглядом и грустной улыбкой — сама того не понимая, она тоскует по отцу… Валентина, должно быть, похожа на него, распевает песенки и танцует, будто бабочка, порхающая над цветником. Он уже видел, как подхватит дочку, поднимет высоко, расцелует в щечки и посадит ее к себе на колени.
В таком настроении он шел по улице Героев Труда, не подозревая, что «бабочка» в этот момент не дает свободно вздохнуть своей матери где-то в Сокольских лесах, куда Манчев увез их на неделю отдохнуть.
Борис прошел по вымощенной дорожке, поднялся по лесенке и постучал в дверь. Окно на кухне было открыто, но никого не было видно.
— Эй, есть кто-нибудь в доме? — крикнул он, раздражаясь на то, что звонок не работает. Кричи тут, словно почтальон какой-то.
На стук и крик из окна соседнего дома высунулась некая личность в пижаме и с любопытством уставилась на Бориса. Хотела, как видно, объяснить что-то гостю деда Екима, но по каким-то соображениям тут же юркнула обратно, будто лисица в нору. Это был Филипп Славков, Борис не заметил его. И продолжал кричать:
— Эй, люди! Есть тут кто-нибудь?
Но вот дверь медленно открылась, и на пороге появилась бабка Деша. Обеими руками старуха несла таз с помоями. Не ожидая в такую пору гостя, она очень напугалась. В растерянности уронила таз и, чтоб не облиться, метнулась назад.
— Ой, ой, что же я натворила! — запричитала бабка, узнав наконец внука. — Борис, Бориска! Ты ли это, внучек? Почему не предупредил… Шагай сюда да смотри не испачкайся!
— С каких уже пор стучусь, — хмуро заявил Борис, и, перешагнув через лужу, вошел в кухоньку. — Туга, что ли, на ухо стала?
— Плохо слышу, сынок, плохо. А как проводили Валю в детский сад, совсем оглохла.
Бабка кинулась ему на шею и стала обнимать. Хоть и не любил Борис стариковских нежностей, все же стерпел. Потом, усевшись на трехногом стульчике, поданном бабкой Дешей, спросил:
— А где дедушка?
— Разве я знаю? Каждое воскресенье уходит в парк на прогулку.
— Да, любит он прогулки… А ты как? Стиркой занялась?
— Стираю, внучек.
— Стирай, стирай, а он пускай прогуливается. Так оно и бывает, других мы осуждаем, а за собой грехов не признаем.
Бабка не расслышала, а если бы и расслышала, все равно не поняла бы смысла сказанного. Опустившись перед Борисом на корточки, она обняла его колени и заплакала. Не потому, что ей приходилось стирать в то время, как дед Еким разгуливал по парку, а потому, что Внук ее вернулся наконец живой и здоровый, празднично одетый, каким она его видела когда-то. Сбылись ее надежды увидеться с ним.
— Где же ты был, внучек? Где скитался? — причитала старушка, ладонью вытирая слезы. — Почему так долго не возвращался? Почему не давал о себе знать?
— Ладно, бабушка, ладно! Что было, то прошло. Надо смотреть вперед!
— Плохо я вижу, внучек, плохо слышу.
— Я другое имел в виду, говоря, что
— Не пойму я тебя, внучек.
Борис насупился. Злило его, что культурный разговор с бабушкой не клеился. Зря только время тратит. Он достал из кармана шоколадки и положил на стол.
— Это для Вали. Скажи ей, папка, мол, принес.
Увидев шоколад, бабка снова залилась слезами. Борис растерялся, не зная, что делать. Встал и начал нервно расхаживать взад и вперед. Потом прошел в спальню, где они жили с Яной. Многое вспомнилось ему, и стало горько от сознания, что молодость пошла прахом. Оглядывая комнату, он вдруг заметил фотографию Яны вместе с Валентиной. Яна сидела на стуле, а девочка стояла рядом. Обе были очень серьезны и задумчивы. Борис взял фотографию и подошел к окну, чтобы рассмотреть получше. Валя была в трикотажном костюмчике, полненькое круглое личико полумесяцем обрамляла вязаная шапочка. Борис не мог определить, на кого похожа дочка. Ему очень хоте" лось, чтоб у нее было сходство только с ним, но как ни вглядывался, он не мог найти в детском личике ни одной своей черты.
— Когда это они снимались? — недовольным тоном спросил Борис.
— Вале было тогда полтора годика.
— Что это за наряд? Разве нельзя было надеть платьице на ребенка?
Он бросил карточку на стол, но сейчас же снова взял. Глаз не мог отвести от ребячьей мордочки.
— Да, жизнь течет, — вздохнул он, вновь принимаясь расхаживать по комнате. Бабка, словно вестовой, следовала за ним по пятам и что-то говорила, но он ее не слушал.
— А другой карточки нет?
— Молодуха забрала с собой. Она, молодуха-то…
— Что молодуха?
Бабка смутилась и посмотрела на него виновато.
— В чем дело? — с любопытством повторил Борис.
— Вроде бы надумала что-то. Поймешь нешто?
— Что?
— Да говорят люди.
— Ну, что говорят-то? Замуж выходит?
— Разное толкуют… Откуда мне знать.
— Велика важность! — махнул рукой Борис, шаря взглядом по стенам. — А эта фотография, она все еще тут? Я ее заберу.
Он встал на стул И снял со стены портрет матери. С рамки и со стекла посыпалась пыль. Обидно ему стало и больно, словно он услышал голос матери, погребенной в пыли забвения. У него задрожали руки, в сухом блеске его глаз, будто в зеркале, отразилось и затрепетало, как далекое сияние, воспоминание о матери, которое исчезло было из сердца Бориса на целые годы. Он представил ее себе молодой, красивой, печальной и строгой, готовой простить сыну все. И ему стало еще мучительней и горше от того, что красивое лицо на портрете потемнело от пыли и паутинок. Вспомнилось, с какой сыновней заботой заказывал он когда-то рамку для портрета, как выбирал образец, дожидался, пока в магазине застеклили ее, прикрепили колечко, чтоб удобнее было вешать… Вспомнилось и то, как, придя домой, он написал чернилами на оборотной стороне (чтоб все знали и не забывали), что портрет этот — его собственность. Тогда он долго ломал голову над тем, где его повесить. Сперва поместил на стенке между двух окон, а через несколько дней укрепил над шкафчиком. И наконец — у себя над кроватью, чтоб постоянно чувствовать ее рядом. Но прошло немного времени, и в головокружительном вихре забот он забыл о портрете, будто его никогда и не было в комнате, не существовало совсем. Серой, противной пылью запорошило и легенду, и любовь… Как горько, как тяжело сознавать это!
— Совсем забросили, — сказал он, чтобы свалить с себя вину. — Это же портрет моей матери, а не… молодухи! Молодуха выйдет замуж, других забот у нее нет… Глупости одни!
Вытирая краем скатерти пыль, он продолжал с угрозой:
— Раз вы о нем не заботитесь, я возьму.
Изумленная бабка не сводила с него виноватых глаз, считая упреки внука вполне справедливыми.
Борис завернул портрет в газету и сунул под мышку.
— Попрошу переснять для вас, а этот возьму себе. У вас не оставлю.