Новые записки санитара морга
Шрифт:
— А если я крови боюсь? — не унималась бабуля.
— А коли боишься, так и не смотри.
— Да, точно, не буду смотреть, не буду. Больно же не будет?
— Больно живым, а нам-то что. Мы свое уже отболели, — сказал бородатый мужчина. — Скорей бы уже, что ли. Что ж так долго-то? — недовольно пробубнил он.
— Что ж так долго-то? — беззлобно спросил патологоанатом Савельев, заглядывая в дверь секционного зала. — Не дождусь я сегодня свою Гордееву, — сокрушенно покачал он головой, листая карту из поликлиники.
— Буквально полчасика еще, доктор, — пообещал я ему, второпях зашивая очередной труп. Острое жало иглы мелькало над телом, таща за собой крепкую двойную капроновую нить. Скорость моей работы пока оставляла желать лучшего.
— Очень жду, — сказал Савельев, выходя из секционной.
Вскоре
— Ба, Любка, ты ли это? Какая встреча!! — воскликнул он, подходя поближе.
— Какими судьбами?
— Знали покойную? — осторожно спросил я.
— Да уж, знал немного, — согласился доктор, осматривая труп. — Буквально вчера имел удовольствие пообщаться, — ехидно добавил он. По всему было видно, что соболезнования будут неуместны.
Рядом с врачом появилась Петрова с сигаретой в руках.
— Не, правда, что ли, она? — с интересом спросила у нас заведующая.
— Ну, а кто? Она, конечно! — заверил ее патанатом. — Люба, из второго подъезда.
— С ней ты вчера пособачился?
— Ну да, она все «Аксент» свой на мое место ставила. Я к ней и так и этак. Честное слово, пытался контакт найти. Парковка-то за мной закреплена. А она колымагу свою паркует, да еще и орет на меня.
— Теперь, кажется, вопрос решен, — пробубнил я, особо ни к кому не обращаясь.
— Точно! — поднял указательный палец Владимир Владимыч. — Кончина Любкина — событие, конечно, печальное, но у каждой медали две стороны.
— Тьфу ты, циники вы конченые, — укоризненно вздохнула Светлана Юрьевна, выходя из секционного зала.
— Да, бывает, — подвел я черту под этой историей. И взял в руки маленький скальпель бритвенной остроты, чтобы узнать знакомую доктора поближе.
Не успел я добраться даже до середины процесса, как услышал зычный отрывистый зов Старостина, доносящийся из коридора:
— Темыч, вынос!
Значит, отпевание закончилось и нам пора выносить гроб в катафалк. Пробубнив «вот блин, не успел немного», я рывком сорвал с рук окровавленные перчатки и побежал по коридору в зону выдачи, на ходу снимая фартук с бурыми разводами.
Зал секционный и траурный — словно разные лики Царства мертвых. Будто не похожие дети одних родителей. Имея общее похоронное происхождение, они так далеки друг от друга, словно и не знают об этом родстве. Стремительный переход из одного зала в другой каждый раз впечатляет своим контрастом. Кафельные стены и металл, залитый кровью, сменяет строгий величественный мрамор и мягкий свет. Вместо деловитых врачей, сосредоточенно терзающих органы почивших граждан, передо мною отец Сергий в светло-сером облачении, расшитом серебристой нитью. Скупые линии окровавленного хищного инструмента уступают место искусно отлитому кадилу, а упоительный запах ладана теснит секционную вонь. Высокие ноты заупокойной молитвы, что еще несколько секунд назад звучали под сводчатым потолком траурного зала, отстраняют холодные формулировки диагнозов. Покойник, которого я прекрасно помню вскрытым, с пустым каркасом ребер и скальпом на лице, предстает передо мною в благообразном спокойствии, лежа в украшенном цветами гробу. Теперь он больше не очередной безликий труп с порядковым номером из журнала регистрации вскрытий. За спинами скорбящей родни, собравшейся вокруг него, видна прошедшая жизнь, мелькающая вспышками ярких событий. В моих глазах он вдруг снова становится человеком, перестав быть рабочим материалом. И если бы я каким-то чудом мог помнить каждого мертвого, которого касались мои руки. Я бы хотел помнить их людьми.
Но мне не дано этого. Легко подхватив крышку, я поднесу ее к гробу, а Вовка возьмет ее с другой стороны, и мы бережно установим ее на место. Затем распахнем двери зала и, плавно подняв последнее пристанище уходящего человека, пронесем его до катафалка, дав старт его последнему пути.
Лишь
Надев фартук, я вновь нырнул в секционный мирок четвертой клиники, где меня ждала знакомая доктора Савельева. Завершив ритуал аутопсии, я протяжно протрубил «Владимир Владимирович», зовя врача.
И вдруг представил, что вместо врача порог секции переступит совсем другой Владимир Владимирович, который частенько появляется у меня в квартире во время вечернего выпуска новостей. «Интересно, как бы я отреагировал на такой поворот судьбы? — думал я, вдевая нитку в иголку. — Сначала зажмурился бы, потом ущипнул бы себя посильнее за ляжку, это точно. А потом? Ну, поздоровался бы вежливо. вдруг это не галлюцинация, а самый что ни на есть царь. Чай-кофе предложить не получится — обстановка не та. И тогда он бы мне сказал: мол, давай, спрашивай, что тебя беспокоит. А то все говорят: «Встретился бы я с этим президентом — все б ему выложил». Вот ты и встретился, слушаю тебя внимательно. А я. — про что-нибудь важное спросил бы, — фантазировал я, начав штопать Любке Гордеевой голову. — Про экономику? Инфляция, инвестиции, малый бизнес. Так я ж не экономист. Если он чего и ответит, ни черта не пойму. Про дороги? Я не автомобилист, тема для меня не злободневная. Может, про внешнюю политику? Там вроде и так все понятно, каждый с культурной рожей тянет одеяло на себя. Или про зарплату? Как-то мелко да и некрасиво. А чего меня на самом деле-то беспокоит? Чтоб в семье без происшествий, чтоб с родителями и женой ничего дурного не приключилось. А он тут при чем? Это в ведении Всевышнего. Про творчество? Только от меня зависит. Маруська, бульдог французский, плохо жару переносит, сердечко слабое. Так он же не ветеринар, хоть собаку и держит. Или так. как вы, Владимир Владимирович, считаете, глядя с высоты своего опыта и положения, я кто? Обычный санитар или Харон, дитя Аида? Не, не поймет, за психа примет. Получается, нам с ним и поговорить-то не о чем. Государственного мышления мне не хватает. Если только поинтересоваться: «Зачем вы здесь, господин президент?» А вдруг обидится? Тоже не вариант. Остается только пролепетать «долгие лета, государь». И дальше Гордееву зашивать, а то ведь уже час дня», — усмехнулся я, глянув на часы и стараясь быстрее работать иглой.
С тех пор каждый раз, когда я заканчиваю аутопсию для доктора Савельева, мысленно говорю себе: «Пора звать Путина». И затем в гулком кафельном секционном зале раздается:
— Владимир Владимирович!
Наконец-то наступает самый желанный момент секционного дня, когда я достаю из ведра тряпку, кутаю в нее швабру, словно в уютную шаль, и принимаюсь мыть пол. А значит, зашитые останки покоятся на своих местах в холодильнике, банки с фрагментами их болезней, утопленными в формалине, заперты в шкафчик. Столы и инструменты отмыты, и чистый пол — моя единственная задача. Когда справлюсь и с этим, получу минут двадцать заслуженного покоя в «двенашке», прихлебывая казенное государственное молоко и потягиваясь натруженным организмом.
Но пауза будет недолгой. Нам надо позаботиться о завтрашних похоронах, загодя одев постояльцев. В финале каждого дня меня и моих напарников ждет «одевалка».
Одевалка
Одевалка — финишная прямая, которая завтра утром позволит нам взять уверенный старт. Она словно замыкает ежедневный похоронный цикл, рождая новый, еще не начавшийся.
В первые недели моей новой ритуальной эпохи одевалка давалась с большим трудом, ведь я подходил к ней совершенно обессиленным. Но неожиданно тягостная рутина обернулась фейерверком ярких картинок, столь ценных для любого творческого человека. Я не любил одевалку как санитар, но был благодарен ей как писатель. Бережно собирал трагикомические моменты, которые дарило мне Царство мертвых под гул холодильника, чтобы затем отдать их страницам книги, которую ты держишь в руках.