Новый центр
Шрифт:
Вместо ответа Элинор упруго соскользнула с подоконника и кивнула коллегам со словами:
— Что ж, я пошла. До завтра.
— Заметно, что вы давно не были в городе, — сказал Фродо через полчаса, когда наш автобус уже мчался по направлению к площади Оливаерплатц, а мы с Элинор, прижав носы к стеклу, пытались разглядеть что-то в темноте.
По дороге мы увидели все то, о чем рассказывал Томми и другие в последние недели: серо-зеленые на одной стороне улице и представители международных миротворческих отрядов — с другой, причем последние явно вооружены. То и дело попадались разбитые витрины. Иногда на тротуарах и обочинах под метровым слоем снега вырисовывались какие-то странные скульптуры. Фродо пояснил, что мусорщики уже которую неделю проводят точечные забастовки. Интернациональная
Сама Констанцерштрассе была свободна от мусора и казалось очень ухоженной. От площади Оливаерплатц мы прошли еще три перекрестка, пока в грязно-желтом свете не увидели табличку клуба. Стали подыматься вверх по лестнице, и, дойдя до половины, я был весьма удивлен, обнаружив у входа, вопреки ожиданиям, не военного в форме, а вполне штатского человека, худощавого, лет сорока. Он кивнул Элинор как старой знакомой и без проблем пропустил всех троих.
Зато внутри мои ожидания полностью оправдались. Клуб разделялся на три зоны, и первая была вполне достоверной копией английского паба, какой можно было встретить в британской глубинке где-нибудь на юге, в Кенте, Сассексе или Дорсете, а также — в более утонченном варианте — и в Лондоне. Здесь мужчины и женщины теснились у стойки или впритирку сидели за столами, в основном либо члены Интернациональной комиссии в гражданском — их легко можно было опознать по добротной одежде, — либо представители миротворческих отрядов в типичной для них оливково-зеленой форме с красными погонами или полосками на рукавах. Остальную публику составляли, как мне показалось, журналисты.
С этой копией паба соединялось очень своеобразно оформленное помещение. Сводчатое, напоминающее кишку, слабо освещенное, — я не сразу сообразил, что оно мне напоминает. Оно имитировало станцию лондонской подземки, даже рельсы были посередине нарисованы. У стен повсюду группы людей, они добирались до потолка, и опять мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что это — не живые люди, а раскрашенные бронзовые скульптуры, гиперреализм в стиле Дуэйна Хансона [70] , выставку его работ я как-то видел в Брюсселе.
70
Дуэйн Хансон (Duane Hanson; 1925–1996) — американский скульптор, один из ярчайших представителей американского гиперреализма и поп-арта; прославился скульптурами «людей сегодняшнего дня», представителей среднего класса и низших слоев населения США.
На женщинах были маленькие изящные шляпки, юбки до колен, жакеты с подкладными плечами и волосы до плеч, которые сзади были подвиты и подвернуты либо распущены. Из громкоговорителя звучала все время одна и та же песня в исполнении молодой женщины и в сопровождении тихого шороха, который определенно должен был вызвать в памяти те времена, когда воспроизведение музыки было еще далеко от идеала. «We’ll meet again, — пел молодой женский голос, — don’t know where, don’t know when» [71] . Через равные промежутки времени — нам должно было казаться, что это происходит наверху, на земле — вдали начинала выть сирена.
71
«Мы встретимся снова — не знаю где, не знаю когда…» (англ.) — одна из самых известных песен Второй мировой войны (1939).
Элинор хотела было что-то объяснить, но я жестом остановил ее.
— 1940 год, все понятно. Я недавно читал об этом, а англичане до сих пор снимают об этом фильмы или откапывают старые на эту тему, один такой я смотрел в «Метрополисе». Он назывался «Atonement» [72] .
— Да, это 1940-й, — подтвердила Элинор, — просто мы до сих пор никак не можем его забыть. Мой дед все уши мне об этом прожужжал, хотя родился на три с половиной десятка лет позже, в школе нас этим терзали, и вот видишь, если мои земляки едут за границу, они переносят туда родину вот таким образом. Без сирен и противовоздушной
72
«Расплата» (англ.).
73
Жизнь в тылу, если ты понимаешь, что я имею в виду (англ.).
— Какую фразу?
— Мы должны уметь защищать то, что любим.
— А певица, ну, как ее, — сказал я, — имя певицы вспомнить никак не могу.
— Вера Линн, — подсказала Элинор. — Дожила до глубокой старости. Она была еще жива, когда я родилась.
Фродо во время нашего разговора перебегал взглядом с одного на другого в некотором замешательстве, пока Элинор не сказала ему наконец:
— Успокойся, я тебе потом все объясню. Все это было задолго до нашеговремени, но для тебя-то это вообще доисторические времена.
Эта зона была явно задумана как проходная. Здесь негде было взять выпивку и потанцевать было тоже нельзя, да и сесть не на что. Элинор объяснила, что это — почти точная копия британской экспозиции на Венецианской биеннале 2021 года. В конце кишки арка, украшенная портретом Уинстона Черчилля, вела в следующее помещение, значительно шире и просторнее предыдущего, где за пультом на возвышении сидел диджей средних лет (то есть старше меня) и привычно, но бодро включал музыку. У его ног танцевали самые молодые посетители клуба, большинство тоже в форме. Какое-то время мы стояли в стороне, слушая микс из музыки нулевых, то есть из времен моей юности, пока он не сменился миксом шестидесятых годов прошлого столетия. Я увидел, как просветлело лицо Элинор. «Моя грэнни!» — прокричала она мне в ухо и потянула меня за собой, а потом, когда мы уже плясали вовсю, к нам присоединился Фродо.
Через полчаса, пройдя через «Мировую войну 2», мы вернулись обратно в паб. Протиснувшись мимо тех, кто пил стоя, добрались до столика у входа. Я пошел за выпивкой, а когда вернулся, Элинор уже начала объяснять Фродо, что мы до этого видели, и говорила как раз про Britain’s finest hour. Внезапно она стала энергично махать пожилому господину в дорогом твидовом костюме, только что вырвавшемуся из плотной толпы у стойки с бокалом эля «Ньюкасл браун» в руке. Пожилой господин помахал в ответ и подошел к нашему столику. Мы с Фродо интуитивно встали. Он сначала склонился к Элинор, которая, не вставая, подала ему руку и тут же представила его как Джорджа Теннанта, отца Джона, шефа Внешнего бюро по Германии в Интернациональной комиссии и, значит, шефа большого числа мужчин и женщин, которые здесь пили и танцевали. Элинор объяснила ему, кто Фродо и кто я, и мистер Теннант, подсев к нам за столик, сказал: «В таком случае все мы завтра встретимся на открытии».
Мистер Джордж Теннант, получивший три года назад титул «сэр», как я только что узнал, говорил, как и Элинор, на немецком с примесью английского и на английском с примесью немецкого, причем оба языка перетекали один в другой; руки у него беспрестанно находились в движении, однако эта жестикуляция подчинялась какой-то особой дисциплине и напоминала хореографическую постановку. В типичном британском стиле, а вовсе не в итальянском. Я мог разглядеть его лучше всех нас, поскольку сидел напротив. Даже в этих мягких креслах, где все мы попросту тонули, он казался очень высоким. Серебристо-седые, почти белые волосы, доходили до плеч. На худощавом лице от крыльев носа до уголков рта с обеих сторон пролегали глубокие морщины, но лоб для семидесятилетнего был поразительно гладким.
Сэр Джордж не торопился посещать территорию по двум причинам. Во-первых, он не хотел вмешиваться в юридическую процедуру выявления собственников и правового статуса обитателей, которая обернулась мучительной чередой судебных процессов, длившейся уже три года. Во-вторых, ему хотелось рассеять даже малейшее подозрение, будто он своим визитом делает протекцию фирме своего сына. Но теперь он получил официальное приглашение на открытие библиотеки, и посещение территории по этому поводу казалось ему абсолютно уместным.