Новый голод
Шрифт:
— Но он был полицейским. Он должен был знать.
— Он много чего был должен.
— Что если он и мама уже приехали сюда? Что, если они уже забрали все патроны и прочее?
— Адди, есть много других людей, помимо мамы и папы, которые могли об этом позаботиться.
— Нет, их тут нет.
— Ну, может, не здесь. Но в других местах есть.
— Почему везде всегда пусто? Куда исчезают люди?
— Некоторые находят убежища. Типа небоскребов или стадионов.
— А остальные умирают, верно? Как те люди на дороге?
Нора делает паузу.
— Верно.
— Ладно.
Он находит
— Стоять! – командует он голосом полицейского, и Нора, через внезапный прилив горькой печали, улыбается. Ей понадобилась секунда, чтобы понять, что это ностальгия, и ей становится стыдно. Она уже начала по ней скучать.
— Мне нравится это место, — говорит Аддис. – Может, нам стоит остаться тут на ночь.
Нора оглядывается, изучая участок.
— Мы разбили окно. Что угодно может прийти и схватить нас.
— Мы можем посадить себя в тюрьму! – на половине фразы он начинает хихикать.
— Нам нужно простое помещение, где мы сможем запереться и откуда, если понадобится, сможем легко выйти. Здесь очень много мест, где мы можем оказаться в ловушке. Когда мы здесь закончим, мы пойдем искать дом.
— Ууу, — с искренним разочарованием говорит он, и Нора удивляется тому, что он, оказавшись в полицейском участке, чувствует, будто он снова с отцом. Она задается вопросом, помнит ли он время, когда Абаба Гермам – или Боб Грин – показывал своим детям округ. Норе тогда было двенадцать, Аддису – три. Этот человек так гордился собой. Он много работал, преодолел столько преград. Никто из его друзей в районе не мог поверить, что он прошел академию, даже когда ее радикально упростили. Его жена тоже не верила, она насмехалась над ним и сожалела о каждом шаге вперед, который он сделал. Может быть, именно все эти сомнения, наконец, убедили и его тоже. Потому что меньше, чем за год, он решил, что будет проще с амфетаминами в венах. Он расстрелял подростка, показавшего ему средний палец, заканчивая его краткую вылазку в мир, где несломленные люди проживают бесконечные жизни.
Нора оглядывается через плечо. Одна мрачная мысль порождает другую, и она чувствует, как по спине ползут тени.
— Подожди здесь секунду, — говорит она брату. – Я проверю снаружи.
— Зачем?
— Чтобы убедиться, что эти не идут за нами.
— Но они медлительные. Мы можем легко уйти от них.
— Не сможем, если они поймают нас в таком тесном здании, как это. Здесь их может быть больше.
— Правда? — Аддис вытаращивает глаза, словно он никогда не принимал во внимание то, что беспокоило Нору.
— Конечно, Адди. Эх. Как ты думаешь, кто выел все мозги у этих людей на улице?
— Если здесь их больше, то где они?
— Они могут быть где угодно. Я не думаю, что в Сиэтле есть их гнездо, так что они будут просто бродить. Вот почему мы должны быть очень осторожны.
— Хорошо.
— Я сейчас вернусь.
Она выбегает из вестибюля и пролазит через разбитое окно. На улице по—прежнему нет движения, просто пустынный рассадник сморщенных от солнца трупов. Может быть, Бонни и Клайд, наконец, сдались? Ушли в поисках более легкой добычи?
Она спешит назад в участок, но ее брата там нет.
— Аддис! – зовет она в холле. Она бежит обратно в вестибюль, потом через комнату для инструктажа. –
Она находит его на цокольном этаже, в еще не осмотренной части участка.
— Погляди на это, — говорит он, глядя через прутья тюремной камеры.
— Я говорила тебе ждать, — шипит она, но что—то в том, как он смотрит в камеру, отвлекает ее от нравоучений.
— Что это? – спрашивает он, и Нора приближается к нему со спины, чтобы разглядеть.
— Черт подери, — шепчет она. В углу камеры сложены в кучу маленькие кубики, обернутые в фольгу и сверкающие, как алмазы. – Я думаю, что это…
Она осматривает стены у двери камеры, находит замок и проводит по нему полицейской карточкой. Железная дверь отпирается с громким щелчком, и Нора отворяет ее.
— Что это? Что это? – требует Аддис, подпрыгивая на носочках. Нора поднимает один из кубиков и изучает обертку.
— Карбтеин, — недоверчиво произносит она. – Боже мой, Адди, это карбтеин!
— Что такое «карбтеин»?
— Это… еда. Как… супер еда для солдат, полицейских и прочих. О, господи, я не могу в это поверить.
— Что такое «супер еда»?
— Вот. Просто заткнись, и съешь один, — она разрывает обертку и сует белый кубик в руки Аддису. Он скептически рассматривает его.
— Это – еда?
— Это как… концентрированный корм. Просто основные питательные вещества, поступающие прямиком в клетки.
Аддис, морщась, крутит кубик в руке. Осторожно пробует языком.
— Соленый, — он делает маленький надкус с угла. – И немного кислый тоже. Он проглатывает, потом закрывает глаза и вздрагивает. – Ужасно.
Нора разворачивает кубик и откусывает половину. Он напоминает мокрый мел, по текстуре как конфеты «Валентиново сердечко», но вкус дезориентирует смешением оттенков: соленого, кислого, сладкого, горького и еще нескольких, которые она не может назвать. Она согласна с отзывом брата.
— Мы будем это есть? — стонет Аддис.
Нора все еще жует первый кусок. Он не растворяется слюной. Она продолжает разжевывать мельче и мельче, пока, наконец, не заставляет горло проглотить. Возникает рвотный позыв, но когда карбтеин достигает желудка, она чувствует нечто замечательное. Волна тепла распространяется изнутри, будто она только что хлебнула виски. Он останется в желудке на несколько часов, медленно высвобождая питательные вещества, как кормление через капельницу, и, несмотря на ужасный привкус, оставшийся во рту, Нора улыбается. До этого момента у нее были недалекие планы на будущее. Она не думала о завтрашнем дне, потому что завтра было стеной, за которой простиралась бесконечная черная пустота. А теперь появился горизонт.
— Доедай.
Он снова стонет и берет у нее недоеденную половинку. Нора начинает наполнять рюкзак маленькими упаковками. Аддис в смятении наблюдает за ней.
— Эй, — говорит она. – Это лучшее, что с нами случалось.
— Нет, — бурчит он.
— Здесь, наверное, кубиков двести! Мы можем прожить на них месяцы!
Он стонет.
— О, ты предпочитаешь умереть с голоду?
— Может быть.
Она перестает складывать и останавливает на нем тяжелый взгляд. Она знает, что он просто семилетний мальчик, и ноет от непонравившейся еды, как любой ребенок в любую эпоху, но внезапно ее переполняет гнев.