Новый Мир (№ 1 2005)
Шрифт:
— А ты, значит, Вита?
— Да, Виктория. А ты Юрий Долгорукий?
— Точно.
Шпионка, не иначе. А может быть, просто услышала, как Катя ко мне обращается.
— Ну что, Дольче Вита, продолжим по текиле?
— Нет-нет, тащить тебя на себе у меня нет ни малейшего желания. Куда поедем — к тебе или ко мне?
Ко мне никто не повезет — близко слишком. А в машину плюхнуться — это в самый раз. Вот мы уже в каких-то “Жигулях”, и на вопрос “Куда?” эта самая новая Вита сочным московским
— Туда! В Рио-де-Купчино!
…Открываю глаза: ужас! Как же это я позволил себе отключиться? Да еще, чего доброго, захрапел… Вот она и убежала! Фильм итальянский вспомнился, где Мастроянни (или Альберто Сорди?), играющий как бы самого себя, кинозвезду, попав в затяжную автомобильную пробку, приходит ночевать в дом к простым людям. Муж уступает знаменитости свое место на супружеском ложе, а утомленный гость неожиданно погружается в сон. “Ты заснул вместо того, чтобы засунуть”, — иронически комментирует наутро хозяйка дома. Помню, когда мы это смотрели, Беатриса хохотала, а я почему-то сгорал от стыда за бедного Мастроянни. Или Сорди. И вот — фильм оказался пророческим. Лежу один на чужой двуспальной кровати…
Вдруг включается маленький ночник, и передо мной — что-то большое, чистое и настоящее. Всего несколько минут я проспал.
— Ничего, что я немножко мокрая?
Еще как ничего! А главное — что такая вкусная! Где твои губы? Над верхней вижу маленькие черные точки: приходится девушке бороться с щедрой растительностью. Но это же избыток природы, естественности. Путешествую по ней губами, добираюсь до живота: волнообразные знаки рассказывают мне, что она уже рожала. В ответ — трепет. Ниже — черные волосы почти устранены, оставлена только узенькая стрелка, словно зовущая мои губы еще дальше…
Только так, оказывается, можно поймать эту судорогу и почти понять, как это бывает у женщины.
— А ты умеешь угадывать желания. За это теперь я тебя буду целовать.
И вот пробуждение абсолютно спокойное, рассветное. Новая жизнь, в белых джинсах и черной майке, присаживается рядом со мной. Мой несложный вопрос прочитывает мгновенно и отвечает:
— А мне уже нельзя.
Сильная и нежная рука дружески гладит мою голову. Что ж, значит, сейчас будем дружить с этими глазами золотисто-карими.
Странная, однако, обстановка в этой спальне, напоминающей гостиничный номер. Никаких признаков домашнего уюта. Шмотки мои в кресло брошены. Меблировка слишком лаконична: кровать и две прикроватные тумбочки. Взгляд падает на ту, что с моей стороны, и на полсекунды меня пронзает прозаическая догадка: так, может быть, сюда полагается положить…
— Нет-нет, ты неправильно понял.
Все-то мысли она читает! Если это можно назвать мыслями…
— А вот предложить могу только чаю. Кофе я не пью из-за давления. И в холодильнике у меня пусто. И уж если совсем откровенно: через полчаса я должна здесь быть одна.
Надо так понимать, что меня выставляют. Нервно одеваюсь, стараясь не обнаружить своего замешательства, да и — что уж там скрывать! — легкой обиды. А она смотрит на меня пристально,
— А ты немножко на Брюса Уиллиса похож. В профиль. — Обнимает на прощание так спокойно и уверенно, как будто мы сто лет знакомы и уже завтра снова увидимся. — Звони. Буду ждать.
Выходит со мной в холл и, стоя у двери, провожает взглядом до тех пор, пока захлопнувшийся лифт не разлучает меня с ней. По пути вниз обдумываю услышанное. Да, сравнение с Брюсом Уиллисом — знак безусловной симпатии. Не знаю уж, как она ухитрилась меж нами сходство углядеть, а об актере этом я мнения самого высокого — особенно в “Криминальном чтиве” он хорош. Перевоплощается в персонажа на все сто. Видел я по телику и беседу с ним. Что примечательно — это полное отсутствие позы. Человека знает весь мир, за каждую роль он получает двадцать миллионов баксов, а держится абсолютно просто и естественно. Наши актеры, куда менее известные и богатые, очень скоро делаются совершенно засмотренными, прямо-таки лоснятся от самодовольства: Машков, Меньшиков… И в Америке, впрочем, есть такие нарциссы: Ричарда Гира я, например, переношу с трудом. Он никого не играет, а красуется в кадре, слащаво улыбаясь — даже не партнерам, не зрителям, а себе любимому…
Что за улица? Дойдя до угла, читаю на грязном трафарете: “Белградская”. Ну да, это не Рио-де-Жанейро, это Рио-де-Купчино. Денег на машину после вчерашнего кутежа — йок. До метро отсюда далековато. И вообще местность вызывает трусоватую тревогу. Тут неподалеку, на Бухарестской, обитают Сашка с Настей. Нелегко будет объяснить, зачем я здесь в такую рань. Ноги сами несут в сторону проспекта Славы. Лучше уж выбираться на север по этой Белградской, по Собачьему проспекту, как ее местные кличут. Огородами, огородами…
Куда я так мчусь, никто же не ждет и не торопит? По левую сторону, за железной дорогой, Благодатная улица. По правую руку — Волковское кладбище. Вот так и бредем мы между смертью и благодатью… Сделать свою жизнь лучше — невозможно. Можно только заострить драму, повысить ставки, а уж куда тебя бросит — налево, направо, — того ты никогда не знаешь. “Ты ведь тоже философ”, — говорит мне иногда Беатриса. Но не пишу я свою философию, а проживаю ее, с опасными изгибами и заскоками.
Силы иссякают на подходе к Воздухоплавательному парку. Забираюсь в электричку, впереди старый вокзал, соединяющий все линии моей жизни — Вы-ытебский!.. Ничего, что я тебе все это рассказываю? Понимаешь, только так я мог в себя вернуться. Не блажь это была, а необходимость. В ноющем желудке — пустота, но на губах — вкус жизни.
19. ПРИЛЕТАЕТ БЕАТРИСА
Вижу цель — и сам лечу ей навстречу, чтобы перехватить непосильную для хрупкой женщины ручную кладь: в гамбургском целлофановом пакете литровые пузаны “Мартель” и “Отар” плюс две пластмассовые фляжки “Камю”, все они куплены в аэропорту перед вылетом. Итого три литра. Будем надеяться, что до следующего симпозиума хватит. А в другом пакете — два хорошеньких красненьких “Сан-Эмийона”, года так девяносто шестого: Бетины идейные единомышленники подарили ей на прощание. В чемодан не положишь, приходится все это упоение тащить в маленьких ручках.