Новый Мир (№ 1 2008)

Журнал Новый Мир

Иванова рассматривает эволюцию поэта, не подчеркивая однонаправленное движение биографии, и это важное преимущество. Она подробно останавливается на ранних книгах и делает ценные замечания. Но у этих двух биографий есть и любопытное сходство: едва ли не самые интересные главы можно назвать “Пастернак и …”. Пастернак — и Цветаева, и Мандельштам, и Сталин. А глава о Пастернаке и Шаламове в книге Ивановой меня по-настоящему захватила. Вопрос поставлен парадоксально: не как Пастернак повлиял на Шаламова, а как Шаламов — на Пастернака. И ведь повлиял, и результатом этого “влияния” стало удивительное стихотворение “Душа” (“Душа моя, печальница...”).

То,

что биографам особенно хорошо удаются сравнительные главы, так сказать, Пастернак в зеркалах, мне кажется довольно показательным. Когда идет последовательное изложение, биографы постоянно опираются на огромный корпус пастернаковской переписки. Не уверен, что это правильно. По-моему, писать биографию Пастернака нужно как раз без него. Не следует давать ему слова — он ведь заговорит и все на свой лад переправит — ему противостоять практически невозможно. Может быть, стоит составить из разнообразных свидетельств что-то вроде “Пастернак в жизни” (по аналогии с вересаевским “Пушкиным в жизни”).

Именно в этом жанре написана глава книги Натальи Ивановой “Отчеркивая на полях”, играющая роль своего рода эпиграфа. Читать ее — захватывающе интересно. Может быть, это прообраз будущей книги? Я бы с большим интересом такую книгу прочитал.

 

Мариэтта Чудакова. Новые работы. 2003 — 2006. М., “Время”, 2007, 560 стр. (“Диалог”).

Работы, вошедшие в эту книгу, посвящены теме, которую Мариэтта Чудакова формулирует как исследование “литературы советского времени”. Чудакова исследует не столько текст, сколько контекст. Она рассматривает различные явления, развернутые во времени. И это разворачивание демонстрирует либо быструю и тягостную деградацию, как в работе о Бабеле, чьи творческие открытия “жидко разводили” советские литераторы, либо относительно интенсивный подъем, как при “пробуждении лирики” в творчестве Окуджавы.

Но ярче всего подавляющая деградация демонстрируется в большой статье “Язык распавшейся цивилизации”, где прослеживается уже не путь жанра или творческого метода, а распад самого языка, или, более точно, эволюция феномена, который Чудакова называет “публичной речью советского времени”.

Чудакова показывает, как начиная с 20-х годов нормальная речь вытесняется из публичного обихода и возникает условный язык, не имеющий значения сам по себе, но выражающий даже не слово, а жест власти.

Поскольку власть имеет абсолютный авторитет, этот псевдоязык оказывается единственным авторитетным языком. Когда человек пытается заговорить не на своем живом, хотя и диалектном, деревенском наречии, он однозначно выбирает этот публичный псевдоязык. Молодой человек, некогда высмеянный Корнеем Чуковским, говорит: “Девочка, вы по какому вопросу плачете?”, и Чуковский упрекает его в отсутствии речевой чуткости. Но молодой человек хотел быть исключительно вежливым и нашел те слова, которые казались точно соответствующими моменту. На этом месте нужно не смеяться, а плакать. И Чудакова это показывает.

Чудакова приводит дневниковую запись Бориса Эйхенбаума: “Писать „терминами” я не могу. А языка теперь нет” (запись 1949 года). А вот и “термины”, которыми редактор оснастил статью Корнея Чуковского “Некрасов и Пушкин”: “широкий читатель”, “Анненков размазал”, “острая борьба”, “жгучая ненависть” (запись из дневника Корнея Чуковского 1947 года). Кажется, хуже времени, чем 1946 — 1953 годы, в истории русского языка не было.

Чудакова подробно исследует характеристические признаки псевдоязыка. Я здесь назову только некоторые.

“Резкий

рост пейоративных значений”, язык становится агрессивным (“Анненков размазал” — типичный пример). Происходит формирование реестра ключевых слов-сигналов. Например, в 20-е годы — словосочетание “революционная законность”. В 30-е это словосочетание уходит, но закрепляется другое — “враг народа”. Набор ключевых слов спускается сверху и утверждается властью. Власть контролирует граждан с помощью языка. Язык маркирует лояльных, и граждане однозначно распознают “чужаков” по их языку, как в солженицынском рассказе “Случай на станции Кочетовка”. Другим важнейшим признаком языка власти является развоплощение слова. Слово изменяет и теряет привычное значение, оно используется исключительно в жестких конструкциях, а сами эти конструкции — бессмысленны. Они только жест власти.

Но как только власть уходит, публичный язык теряет значение — каждое его слово вырождается и становится пустотой. Михаил Задорнов любил спрашивать у публики в начале 90-х, что такое “закрома родины”. Никто не мог ответить.

Сегодня можно наблюдать процесс зарождения нового языка власти. Он не тотален, но уже проявлен. Таким порождением языка власти, и только власти, является словосочетание “суверенная демократия”. Каждое слово вполне осмысленно, но словосочетание не имеет никакого смысла, кроме одного — это слово-сигнал, которым сегодняшняя власть сообщает российским гражданам, как теперь выглядит форма лояльности.

 

Александр Б. Долгин. Экономика символического обмена. М., “ИНФРА-М”, 2006, 640 стр.

Эта книга не имеет отношения ни к философии, ни к филологии. Я даже не уверен, что она действительно об экономике. Эту книгу написал бизнесмен-практик, и написана она о практике. Это вовсе не значит, что проблема исследована поверхностно. Ни в коем случае, но акцент, конечно, сделан на прагматике — прагматике культуры.

Книга посвящена существованию высокого искусства в эпоху торжества масскультуры. Всякое искусство — и книги, и музыка — должно каким-то образом добраться до своего читателя или слушателя. Потому что любое произведение — это акт коммуникации. А у любой коммуникации есть не только источник, но и приемник, и канал связи, по которому эта коммуникация осуществляется. И если канал связи сильно “зашумлен”, коммуникация невозможна.

Долгин задается очень серьезным вопросом: почему с появлением Интернета, когда технически каналы связи радикально изменились, сама коммуникация творец — читатель или слушатель осталась практически неизменной? Те же формы продвижения, та же очень дорогостоящая реклама, бесконечные суды вокруг авторских прав. Такое впечатление, что издатели поставили перед собой задачу парализовать те возможности, которые дает Интернет и цифровой обмен.

Между тем Долгин показывает, что издатели (или музыкальные “лейблы” — крупнейшие звукозаписывающие корпорации) не так уж много и зарабатывают (относительно, конечно). На что тратят издатели огромные средства? На промоушен. Как показывает Долгин, чтобы музыкальный альбом окупился, его надо продать тиражом в полмиллиона экземпляров. Иначе это невыгодно. Лейблы рискуют, вкладывают деньги в раскрутку проектов, а потом несколько таких проектов выстреливают, а остальные приносят одни убытки. Это приводит к тому, что совершенно невыгодно издавать то, что принципиально не может стать хитом: например, литературу, рассчитанную только на “высоколобого” читателя. В результате происходит неизбежное вымывание высоких культурных ценностей.