Новый Мир (№ 1 2008)
Шрифт:
Свирид лег спать, чувствуя себя не то чтобы обманутым — скорее разочарованным. Его секрет оказался никаким не секретом, а навыком, которым владеют многие люди; Свирид же предпочитал считать себя исключительным, отличным от многих. Мечты о писательстве в какой-то мере помогали, но страшный секрет неизмеримо усиливал это чувство избранности; теперь Свирида отчасти лишили опоры. Конечно, он угодил в общество людей не простых, и это несколько утешало. В конце концов, писателей тоже много, даже великих, и не бывает одного на весь мир писателя.
Но почему он так решил? А если бывает?
Возможно,
Сон топтался при дверях: не велено пускать; Свирид напрягся, воображая букву. Но что-то произошло — он и прежде нет-нет да и пробовал вызвать развилку самостоятельно, и у него ничего не получалось, но в животе возникало сосущее ощущение, намекавшее, что он близок к задуманному, только не имеет еще достаточной сноровки. Сегодня же этого ощущения не было. Он сразу вспомнил, как Слотченко сказал, что надо делиться. Часть силы Свирида осталась у Николая Володьевича — на простыне, на полу… Чем угодно делиться, но только не этим! Свирид принял решение никогда больше не стричься в Доме офицеров. Если, конечно, ему позволят выбирать.
Выбирать ему, как легко догадаться, не позволили — ведь Николай Володьевич так замечательно стрижет, — и Свирид посетил Дом офицеров еще не однажды; волосы отрастали быстро, и он побывал там и осенью, и в начале зимы. Слотченко встречал его равнодушно, на беседы не шел — наверное, посмеиваясь про себя над неуклюжими попытками Свирида вызвать его на откровенность. Иногда посмеивался не только внутри: позволял себе хохотнуть и скомандовать: “Отставить!” Скупо пояснял, что не время еще, что они — он говорил о себе во множественном числе, имея в виду, конечно, тайное сообщество, — дожидаются начала какого-то созревания. “Полового!” — значительно уточнял Слотченко и крепко сжимал губы, словно показывая, что и так сказал слишком много, выговорил вообще непозволительную вещь — единственно из глубокого уважения к Свириду. Последнему в сказанном слышалось что-то знакомое, удивительным образом перекликающееся с неприличными и не совсем понятными историями, которые он нет-нет да и слышал от старших мальчишек. Свирид серьезно надувался, изображая из себя понимающего мужчину, каким-то бесом исхитрившегося перескочить через это самое созревание и сразу сделаться зрелым взрослым.
Однако зимой товарищ Мотвин был все-таки явлен Свириду — вернее, все произошло наоборот: Свирида вызвали к директору, посреди урока.
Тот прошел через холодную школу, звонкую строевым эхом, вошел в кабинет. Директор, усатый и тяготеющий к ёрническим шуточкам фронтовик, почему-то не сидел под портретом Сталина, а стоял навытяжку, тогда как посетитель — именно товарищ Мотвин — сидел в кресле, положив ногу на ногу. На плечи Мотвина была наброшена шинель с полковничьими погонами. Он выглядел таким старым, что и звание фельдмаршала не оправдало бы его службы: древний и жуткий дед. Мотвин сосредоточенно дымил махрой, соорудив себе огромный — как выразились бы десятилетиями позднее — косяк.
— Вот, товарищ полковник, — заговорил директор, когда Свирид еще только входил в кабинет. — Это и есть Водыханов.
Старик медленно повернул голову, будто скрученную узлом из рассохшегося древесного
— Как он учится, товарищ директор?
Голос оказался под стать хозяину: прокуренный, сиплый.
— Прилично, товарищ полковник. По всему видно — старается. Конечно, не без греха…
Мотвин неожиданно рассмеялся и заговорил о чем-то своем, без всякой связи с вопросом:
— Твердишь им сотню раз — надо брать их, когда еще сосунки… Нет, они предпочитают дожидаться, когда взорвется обмен веществ. А потом понаделают дыр, с молодецкой-то удалью… потому и последствия такие страшные. — Он замолчал надолго, директор и Свирид смиренно ждали. — У тебя небось на девок уже встает, правильно?
Покраснел не Свирид, покраснел директор. Свирид сообразил, о чем идет речь, и понял, что при таком интересе он просто обязан смутиться, ибо его спросили о гадкой, ужасной вещи, спросили запросто, как спрашивает уличная шпана. Однако он не почувствовал смущения. Он только знал, что отвечать, скорее всего, нельзя, и не ответил.
— Подойди сюда, — приказал Мотвин.
Свирид, изображая нечто вроде строевого шага, приблизился к креслу. Тогда полковник заглянул ему в глаза, и Свирида парализовало. Он не мог уклониться, не мог моргнуть; между ним и стариком образовались невидимые тяжи.
— Двояка, — пробурчал Мотвин.
— Он хорошист, — осмелился вмешаться директор.
— Я не о том. — Полковник раздраженно отмахнулся. — Будешь учиться у нас? В свободное от основных занятий время.
— Будет, товарищ полковник, — заверил его директор.
— Молчать, — негромко посоветовал ему Мотвин. И вновь принялся за Свирида: — Так будешь или нет?
— Буду, — ответил Свирид, не видя для себя иного выхода, хотя в животе уже начинала расти знакомая буква, так что иной выход мог и наметиться.
— А ведь не хочешь, — усмехнулся полковник и выпустил в лицо Свириду такую струю махорочного дыма, что разом увяла не только зарождавшаяся буква “У”, но и другие буквы, которые не обладали волшебными свойствами и складывались в обычные трясущиеся слова.
— Водыханов! — не выдержал директор. Он решил, что Свирид для него, директора, незаметно подал полковнику какой-то недопустимый знак, обнаружил строптивость. — Тебя приглашают в органы, а ты еще смеешь…
— Нет, ну какой же все-таки дурак, — пробормотал Мотвин. И громко сказал, умышленно разбивая и подчеркивая слова так, что речь его зазвучала на шутовской манер: — Да, именно, Водыханов, тебя приглашают на специальные курсы, учиться на органы, а ты почему-то не хочешь!
Свирид окончательно растерялся.
— Я хочу, — промямлил он, догадываясь, что ничего от этого не выиграет и не потеряет.
Директор вынул из кармана платок и промокнул лоб.