Новый Мир (№ 1 2008)
Шрифт:
Сравниваю — у венских-то звук почище будет. У венских-то звук прозрачный, и “общаются” внутри звукового облака группы инструментов, а не отдельные инструменты, как у плетневцев. Баланс соблюдался, медь не киксовала, скрипичные аккуратно, но без особой влаги вылезали на первый план, но внутри соляриса набухала вата. Хотелось протереть смычки от пыли. Хотелось, чтобы они меньше дребезжали, но были более точны. Не вибрировали.
Впрочем, “Так говорил Заратустра” Рихарда Штрауса своей громкостью и постоянной переменчивостью, изменчивостью, переливами и перелитиями со звучанием
О’кей, что значит “примирил”, когда оркестр и так звучал хорошо? Ну, значит, создал ситуацию собственной игры, когда уже не сравниваешь, но слушаешь музыку “изнутри”.
Штраус эффектен в выплесках и сложен в полутонах и смычковых метаниях студенистого скрипичного моря. Вот что забавно: под руководством аккуратного и сбалансированного Юровского оркестр ни разу не давал форте, полного звучания; даже в моменты штраусовского апофеоза Юровский словно бы сдерживал пафос, подсушивая громогласное громыхание.
На бисы давали увертюру к “Летучей мыши”, оммаж предыдущим хозяевам сцены Зала Чайковского, техничным и вышколенным венцам. Мол, не боимся конкуренции и сравнения, легко выдерживаем темпы, мастерство, иронию.
3. Фотограф Слюсарев в галерее “Глаз”. Выставка открывалась на Арт-стрелке, а я же не знал, что пешеходный мост, протянутый до Якиманки, уже открыли, поэтому поехал обычным, дедовским способом — с пересадкой на “Охотном ряду” и с выходом на “Кропоткинской”.
А место, где ХХС, — известное место силы, странное, разнобойное и хорошо темперированное, состоящее из перепадов, температурных и ландшафтных, социальных.
Один сквер возле Храма чего стоит, с машинами представительского класса у плотно закрытых дверей, с памятником царю-освободителю, возле которого массы целуются и фотографируются, с аккуратно подстриженными газонами. А все равно вся эта благость не по-настоящему, потому что сквер мал и мимо пролетают по набережной машины, город расчесывает себя и щекочет скоростными шоссе и выхлопными газами, хотя чуть далее — снова покой: река, кораблик прогулочный плывет по остаткам тепла, и на палубе танцуют отдыхающие труженики.
…А мост широкий, что проспект, белый низ, бездонный верх, толпы-толпы, ведь день теплый, все буквально повылезали на улицу, не только приезжие и гости столицы, но и сами москвичи.
Москва редко бывает такой прекрасной, привлекательной — или поздно вечером, когда мало что видно, или же вот в бабье лето, когда она, золотой серединой, плывет в бальзаме позднего лета, опустошенная отгремевшей жарой. Как если сонмы невидимых и невесомых выгорели или куда-то умчались, вдруг становится просторно и спокойно так, словно бы это не день, а длинное стихотворение с правильно расставленными знаками препинания.
Кстати, работы Слюсарева как раз и делаются с точки зрения ангела, слышащего наши мысли, с точки зрения ангела из вендерсовского фильма, ангела, разговаривающего строчками Рильке на задворках странствующего цирка.
А все фотографируют на мосту, и мост, и окрестности, обнимаются, радуются жизни, говорят на иных наречиях. И тут я вижу,
Галерея “Глаз” оказывается на Арт-стрелке самой видной, систематизированной; внутри работы слюсаревские, все сплошь “Без названия”, и сам Слюсарев, окруженный толпой почитателей.
Несколько раз обхожу небольшую выставку, выхожу во двор, где тусуется живописно-неживописная богемка. Снова забираюсь на мост, который, с одной стороны, лишает остров однозначной островной природы, но, с другой, подчеркивает же, что это — да, остров. Раз есть мост, значит, должен быть остров, не так ли?
Мост воткнут поверх существовавшего на острове укорененного во времени ландшафта, состоящего сплошь из хозяйственных, вспомогательных построек, которые стоят и сейчас. В захламленном пространстве прорубили незримый тоннель для моста, а все вокруг осталось неизменным, да только мост нарушил привычное соотношение сил, из-за чего сейчас он окружен необустроенной зоной отчуждения. Совсем как железнодорожное полотно какое-нибудь.
Произошел странный и важный момент — прорубив окно на остров, архитектура изменила привычный расклад, традиционные пешеходные маршруты. Нам подарили массу дополнительных видов, в том числе и на Якиманку со стороны другого берега, но не так, как раньше, глаза в глаза, а сверху, из-за чего по новой заиграли промышленные, празднично раскрашенные здания, прежде заслоненные застройкой и выглядывавшие раньше арлекином.
И сам остров этот, и сама Якиманка раньше казались мне правильным захолустьем, ведь в Москве все захолустье, что находится далеко от метро, особенно в центре, где палимпсест особенно насыщен и разнообразен: кадры сменяются со скоростью нескольких в секунду. А в Якиманке была важна глухота задника — то ли из-за того, что дальше река, не пройдешь, то ли из-за чудовищного нагромождения опасных перекрестков или же из-за воспоминаний, не знаю, ну вот такой кусочек островного сознания, тем более что в Москве уже почти не осталось островов, плавающих внутри океана большого города, город словно бы встал на самокат и очень быстро едет, не замечали?
А теперь Якиманку из-за этого моста присоединили к остальному городу, пришили белыми нитками, из-за чего старые маршруты кажутся теперь нарочитыми, избыточными и такими же искусственными, как вот этот новый маршрут, — ну, это потому, что все новое всегда кажется искусственным, пока приживается. Пока не приживется.
Несмотря на мост, никакая из станций метро ближе к этому месту не стала, но появилась странная тяжесть ощущения смещения центра. Тем более, что мост заканчивается ровно в том месте, где раньше стоял квартал галерей. Ты спускаешься ровно к тому месту, на котором прыгал, первый раз, голый Кулик, удерживаемый на цепи Бренером, после чего улица эта, вид этот на набережную и изгибающийся водопроводным изгибом поворот шоссе отныне всегда воспринимаются словно бы изнутри видеозаписи, на которой голый Кулик скачет в черно-белой реальности остановленного момента, придерживаемой на цепи Бренером.