Новый Мир (№ 1 2009)
Шрифт:
Потом выяснилось, что нам сюда не надо, а надо совсем рядом, но — за ту сторону этих горок. А чехи засели там плотно и не уходят. Долбят их уже дня три, что ли. И пока не додолбят, ехать нельзя, потому что в ворота эти не пройти никак, а дорога одна.
Даже несмотря на артобстрел под боком — саушкам, кажется, даже кто-то отвечал с горы, я тогда не разбирался, не мог различать оружие, направление и расстояние стрельбы по звуку, — несмотря на эту перестрелку, ощущения войны все еще не было. Не до войны как-то. Хотелось только одного — лечь, или сесть, или, на крайняк, хоть
Наконец объявили ночевку. Пехота быстро стащила со своих бэтэров и установила палатки. А связь — вот же, блин, связь вечно в жопе почему-то оказывается! — у связи было только два бэтэра: один из них комбата, который постоянно на дежурстве, а второй — начштаба, который на подхвате, поэтому все наши нары, печка, палатка, колья, лопаты были хрен знает где в обозе в хрен знает каком “Урале”.
Сначала искали обоз. Потом искали начальника обоза. Потом с начальником обоза искали хоть кого-то, кто знает, какой из “Уралов” наш. Потом искали сам “Урал”. Нашли. Всякого барахла на него было навалено столько, сколько арабы на рынках на свои тележки не грузят, — просто гора из кое-как понакиданных бревен, досок, щитов, нар, палаток, кольев, брезента, печек и прочей херни.
И имущество взвода связи, естественно, было в самом низу. Грузились-то первыми.
Очень долго откапывали палатку. Потом вытаскивали колья. Потом забили на все хрен и нары с печкой выгребать уже не стали — это было просто нереально.
Армейскую палатку до этого никто из нас не ставил. Пока разобрались что к чему, проколупались еще час. Установили кое-как: прямо в разъезженную жижу, криво и косо, с провисами, которые тут же стали протекать. Все мокрые, грязные, воды, кроме луж под ногами, нет, тепла нет, жратвы нет, ни хрена нет. И сидеть опять негде.
К тому моменту у меня в голове остались только две мысли. Первая — на хрена я сюда приехал? Нет, ну действительно, на хрена?
И вторая — ведь ТАК теперь будет всегда!
Где-то сперли две двери. Положили их на цинки с патронами. На одну лег взводный. На вторую утрамбовалось еще человека три. Остальные легли прямо в лужи. Кинули спальники в жижу и позалезали в них, не снимая сапог. Я тоже лег в воду.
Посреди центральной лужи ногами нагребли кучку глины и развели на ней костер.
Описывать ночь, я думаю, уже не имеет смысла.
Самое смешное, что так действительно было потом всегда. Только мы поумнели. На “Урал” уже ничего не грузили — все только на свои бэтэры. Нары распилили и второй этаж сожгли к хренам собачьим. Из первого этажа делали сплошной щит и ставили его на ящики с запчастями. Ворованные двери берегли как зеницу ока. Печку научились топить миской соляры с плавающей в ней тряпкой, если не удавалось украсть или отобрать у артиллеристов снарядные ящики. В обозе украли второй калорифер. Все остальное выкинули на хрен. Палатку ставили за двадцать минут.
Ночью ворвался начальник штаба. Начал дубасить всех подряд ногами, высадил в потолок полный магазин одной очередью и швырнул гранату. Швырнул, кажется, все-таки за палатку, не
Забыли мы как-то про связь.
Саббит, наш молодой, зайцем поскакал в штабную машину. Утром его вытащили из этой металлической пещеры синего, со стучащими зубами. Никто его не сменял.
Странно, но в тот раз мне тумаков не досталось. По-моему, это единственный случай. Я по штату вообще-то наводчик-радиотелеграфист, и дежурить мне не обязательно (все равно дежурил потом). Может, поэтому и не досталось. Хотя начштаба особо не разбирался.
Вернулся в спальник. Прямо над головой через тридцать аккуратных дырочек полукругом светились звезды. Из них капало.
А утром мы узнали, что в нашем полку появился первый двухсотый. Молодой, откуда-то с пехоты, застрелился ночью в карауле. Не выдержал этого дня — нашего первого дня на войне.
А ведь ничего еще не было. Ни войны, ни обстрелов, ни Грозного, ни гор, ни смертей. Вообще ничего. Мы просто ехали, а потом просто лежали в жиже — сном это назвать нельзя. Но ему оказалось достаточно и этого.
Тогда эта смерть вызвала одно-единственное чувство — злобное раздражение. Дурак, дурак, зачем ты это сделал? Зачем? Даже несмотря на отсутствие войны, инстинкт жизни к тому моменту уже проснулся, и мы не могли понять этого, не могли простить, потому что это было предательством: предательством по отношению к нам, слегка уже отупевшим, но все же колупающимся в этой ледяной жиже, все же ищущим тепло, сухость и жрачку. Предательством по отношению к тем, кто погиб до нас. И предательством по отношению к тем, кто еще погибнет, — они могли жить, они хотели жить, но у них не оказалось такой возможности, а у тебя такая возможность была, но ты, дурак, застрелился!
Впрочем, злоба была все же смешана с жалостью. Тогда его еще было жалко. Да, еще было. Потом это чувство ушло, и смерти наших — даже случайные и нелепые — вызывали уже только ярость.
Смерти же чужих не вызывали вообще ничего.
Но эта первая смерть принесла нам понимание ценности жизни. Хрена лысого, я все вытерплю, все смогу, но сам не застрелюсь ни за что. Все мы переменились тем утром. Незначительно, чуть-чуть, почти незаметно, но уже необратимо. Утром дня, ставшего для нас вторым на войне.
Хотя потом, временами, я все же думал, что, может, он был и прав. Наверное, ему суждено было не вернуться. Тогда зачем мучиться лишние дни?
Но мысль эта была чисто логической. Из области математики, а не жизни.
Чехи то ли ушли, то ли их добили, но стрельбы больше не было. Странно, однако ночью эта близкая канонада меня совсем не беспокоила, хотя привычки к ней быть еще не могло. Мы могли выдвигаться, но погибший задержал отправление колонны на какое-то время. Этого хватило, как раз чтобы успеть накипятить чаю в котлах.