Новый Мир ( № 10 2013)

Новый Мир Новый Мир Журнал

 

[11] Дедушка любил Сашу Черного и часто его цитировал. — «И кто-то огромный, упорный и черный пришел, занял рубль и ушел».

 

[12] Впрочем, и до сих пор эта «отчетливость» в чем-то, наверное, сохраняется. — Мне рассказывал один очевидец, как мгновенно изменился город Кельн — утром после ночного гуляния, посвященного… не помню чему. Изменился не внешне (ибо там еще долго подметали), а внутренне — в людях, в их виде и поведении: это были добропорядочные, идеально корректные

люди, которые деловито шли на службу по улицам, заваленным по щиколотку пивными бутылками и банками, а ночью они бегали по этим улицам с вытаращенными глазами и чуть ли не дрались стенка на стенку (по свидетельству этого наблюдателя, немецкие праздники вообще очень агрессивны).

 

[13] Многие крестики из них выпадали и терялись. Так я потерял и свой крестильный крест, золотой. Любопытно, что это произошло на Кратовском озере, где мы как-то раз купались, когда гостили у Ерохиных. Причем потерял, понятно, не в воде, а на берегу, где я снимал майку. Спустя много лет — начиная с первых 90-х, когда мы жили там на даче с Инной и Митей и приходили купаться на это же место, — я все продолжал искать глазами этот крестик — в траве и на песке…

 

[14] Но перечитывать любят не все. Это зависит от темперамента. Есть люди, которые всю жизнь читают какой-нибудь десяток любимых книг. А есть такие, которых нипочем не заставишь читать что-то второй раз, — им это скучно. Возможно, стихотворение объясняется просто той — действительно советской — ситуацией, в которой оно было написано. Ведь тогда книг было очень мало, и людям — хочешь не хочешь — приходилось читать одно и то же по нескольку раз… А у детей и того меньше. Что у нас было? — Маршак, Чуковский, дядя Степа, Буратино, Незнайка — все это было зачитано до дыр. Позже, в начале 60-х, появились «Винни-Пух» и «Волшебник Изумрудного города». Так «Винни-Пуха» мы перечитывали столько, что я до сих пор помню наизусть целые главы…

 

[15] Вот интересно: похоже, это есть субстанция невроза также и всего современного искусства — и для «визуальной», так сказать, его части (то есть для того, что зовется «contemporary art») это еще в большей мере справедливо, чем для литературы… А еще можно назвать это «неврозом моды »…

 

[16] …ах, этот блеск

плюс

плеск

близкой волны…

 

И потом еще такое:

 

Горько внимает Европа могучий плеск.

Тучное море кругом закипает в ключ.

Видно, страшит ее вод маслянистый блеск,

И соскользнуть бы хотелось с шершавых круч.

[17] В семейных альбомах где-то есть даже фотография моя с этой лисой на руке. Папа сфотографировал. Если приглядеться, то можно заметить, что выражение лица там немного смущенное. Вернее, так: это лицо, которое, очевидно, старается скрыть смущение.

 

[18] У

Алеши тоже был свой Эрос. Когда мы играли в шахматы (а правила нам показали очень рано), он всегда брал себе черные фигуры. Дело в том, что белая королева была потеряна, и дедушка сделал новую — грубую, неуклюжую, из деревянной катушки. Алеша как-то признался: «Мне нравится играть черными, потому что у черной королевы тонкая…» — Алеша замялся и что-то прошептал. Бабушка, слышавшая этот разговор, засмеялась: «Что тонкая? Талия? Такое стыдное слово, что и сказать нельзя вслух?».

 

[19] Байтов Н. Любовь Муры. Роман. М., «Новое литературное обозрение», 2013. (Примечание редакции.)

 

 

 

• • •

 

Этот, а также другие свежие (и архивные) номера "Нового мира" в удобных для вас форматах (RTF, PDF, FB2, EPUB) вы можете закачать в свои читалки и компьютеры на сайте "Нового мира" -  http://www.nm1925.ru/

 

 

 

«Кенгуру в чертогах Красоты»

 

 

Мой роман со стихами Эмили Дикинсон начинался не совсем обыкновенно. Ее магнетизм я ощутил сразу и очень сильно. Стоило открыть книгу, прочитать две строки, как губы сами начинали шевелиться, каждую фразу тут же хотелось повторить по-русски. Такого у меня больше ни с кем не было. Много лет я удерживался от перевода Дикинсон. Почему? Не могу объяснить. Может быть, мне казалось, что она уже «занята» (так сказать, «другому отдана») и смотреть на нее с вожделением — грех. Помню, как в конце 1980-х я увлекся англичанкой Стиви Смит — только за то, что в ней было что-то от Э. Д. — грустное, гордое, неизлечимо одинокое. «Я вам кричал, а вы не понимали: / Я не махал рукою, а тонул». И все-таки это была не Эмили. 

В двухтысячных годах я стал преподавать американскую поэзию студентам. Несколько занятий каждый год мы посвящали стихам Дикинсон. Так волей-неволей я вникал, привыкал, приближался — и у меня естественным путем появилось еще с полдюжины переводов. Наконец, в один прекрасный день я набрался храбрости и сказал себе: «Кто нам может помешать роскошно жить?». И за полгода — единым духом — перевел больше ста стихотворений, в среднем, по одному в день — столько, сколько она сама писала на пике продуктивности, в 1862 — 1864 годах.

Я думаю, что обаяние Эмили Дикинсон связано для меня с ее детскостью.

Когда она говорит про собственные стихи, что это «простые новости, которые рассказала Природа», она говорит чистую правду. Но у Дикинсон это не просто «природа природствующая», но просветленная опытом человеческого одиночества и страдания. Поражает сочетание полярных начал: гордость и нежность, и вместе с тем — парадоксальность и эксцентричность. Аркадий Гаврилов верно заметил: «Даже в самых мрачных стихах Э. Д. можно обнаружить игривость — причудливую игру ее ума».