Новый Мир (№ 2 2009)
Шрифт:
Мама композитора, чей род со стороны матери восходил к литовскому князю св. Довмонту, а со стороны отца продолжал линию Терского казачества, имела трех сестер, все они «принадлежали к первому поколению эмансипированных русских женщин, боровшихся за право на высшее образование». Одаренная пианистка, «она развила свой талант до уровня концертных выступлений». Выйдя замуж, она дала начальное музыкальное воспитание четырем сыновьям, все из которых были музыкально одарены, но лишь Георгий выбрал профессией музыку. Остальные братья, Павел, Андрей и Михаил, стали видными инженерами. В семье существовал культ языков (в том числе классической латыни и греческого), почиталась классическая литература. «Мои родители считали, что благочестие может существовать лишь „в глубокой тишине твоего сердца” и что религиозные обряды любого рода только отвлекают верующего. Однажды <…> университетский священник
Благополучное долгое детство в прекрасной семье, искреннее и доброе воспитание, выдающиеся учителя и не в последнюю очередь редкостный талант образовали личность насколько гармоничную, настолько же и алмазно твердую. С самого раннего детства этот человек обладал такой культурой бытия и светлой духовностью, что ничто не могло поколебать его истинно высоких жизненных притязаний. Трагический опыт дальнейшей жизни только укрепил это потрясающее античное спокойствие: [18] «Но, знаете, ведь он почти никогда не смеялся, — вспоминает его сын. — Это понятно, после таких переживаний! Еще много лет после выезда из России он по ночам просыпался, потому что ему снилось, что приехали его „забирать”. <…> Путем таких испытаний он и приобрел некоторое мужество. В нацистское время это особенно ясно проявилось <…> такое у него было внутреннее спокойствие, знаете, как у Энея: когда, после тяжких переживаний, он уехал из Трои, то ничто больше не могло его напугать» [19] . С этим полным достоинства спокойствием обладатель «русских корней» продолжал делать свое дело в нацистской Германии — сочинять музыку, обучать сольфеджио, гармонии, композиции студентов Высшей музыкальной школы Штутгарта, переехавших в Тросинген (Южный Шварцвальд): «Вскоре после нашего переезда Эрпф переправил мне письмо <…> в котором выражалось неодобрение по поводу того, что наши студенты и я никогда не приветствуют друг друга в общественных учреждениях: „Хайль Гитлер!” — а: „Бог в помощь” <…>. Я попросил руководителя партии поставить себя на мое место. Половина студентов <…> были <…> дунайскими швабами, которые, помимо прочих причин, приехали в Германию для того, чтобы иметь возможность открыто приветствовать друг друга их традиционным „Бог в помощь!”. Просто невозможно объяснить им, почему они не могут даже приветствовать друг друга таким образом в их собственном швабском отечестве». «Поскольку у меня еще продолжались занятия по классу композиции в штутгартском отделении Высшей школы <…> я отправлялся в Штутгарт каждые две недели <…>.
С лета 1944 года поездки становились все более и более затруднительными, потому что следовало быть готовым попасть под участившиеся воздушные налеты и идти пешком <…>. В этом путешествии я вынужден был дважды падать на землю, чтобы спастись от обстрела авиации, атакующей на низкой высоте с бреющего полета. Однажды ночью, в феврале 1945, я пешком преодолел расстояние в st1:metricconverter productid="35 километров" w:st="on" 35 километров /st1:metricconverter <…> под проливным дождем и пронизывающим ветром».
Это первая (и единственная) книга свидетельствует о Г. фон Альбрехте с удивительной полнотой. Менее двухсот страниц воспоминаний заключают не только подробную биографию (и личную и творческую, кроме последнего десятилетия жизни) самого Альбрехта, но и удивительную историю его «типичной» для своего времени интеллигентской семьи, портреты десятков музыкантов, художников, поэтов России и Германии, характеристики исторических событий, описания и обсуждение музыкально-культурологических концепций и проблем 1920 — 1950-х годов, а также тщательно воспроизведенную историю внутренней жизни автора.
Георг фон Альбрехт, очевидно, обладал выдающейся памятью «о себе», начиная с нескольких месяцев от роду; его стремление понять себя — чуть ли не болезненно: «Я вижу себя трехлетним, сидящим в кресле, и слышу свой настойчивый вопрос: „Где я?” <…> „Вот здесь мои руки, ноги, голова, но где я?” <…> Я захлебывался от слез и отчаяния. И в конце концов мама успокаивала меня <…> „Разве мы не там, где бьется наше сердце?”» И, при всей удивительной ясности сознания, в его жизни постоянно некое таинственное присутствие «невидимого мира». Контакт с неведомым существовал с первых детских молитв на непонятном церковнославянском языке, продолжился в кризисные годы учебы и увлечения наукой, в дальнейшие годы разочарования в вере родителей и учителей [20] , увлечениях греческим язычеством, буддизмом, антропософией — и был окончательно восстановлен обретением прежней веры перед лицом
«В ненастную, дождливую ночь моего шестьдесят третьего дня рождения я был пробужден ото сна необычной грезой <…> пронеслись передо мной мгновенной вспышкой те самые ранние воспоминания детства <…>. Мне грезилось, что я лечу вниз — о ужас! — сквозь бесконечное темное пространство с невероятной скоростью к земле, которую я вижу как сияющее светящееся зеленое пятнышко в конце длинного тоннеля. Я был уверен, что это падение окончится только с моей смертью <…>. Внезапно я ощутил себя невероятно маленьким, тщедушным, и как будто меня несла на руках высокая, одетая в черное фигура. <…> Вдруг я сообразил: эта женщина моя мать <…>». «За шесть недель перед окончательным крахом Белого движения на Крымском полуострове я перенес очень неудачно сделанную операцию по удалению аппендицита <…>. В течение недели я балансировал между жизнью и смертью <…> я все время находился в сознании, и одна только мысль меня сверлила: остаться живым любой ценой <...>. Только спустя значительное время я смог погрузиться в сон <…>.
Я не молился с детства, но во сне мне привиделось, что, преклонив колена перед иконой, я повторяю слова: „Не хочу умирать, подари мне жизнь”. Богородица улыбнулась, и благосклонно, и чуть насмешливо, и я отчетливо услышал, как ее уста произнесли поразительные слова: „Хорошо, ты будешь жить”. У меня было ощущение, что Она удивлялась тому, что человеку так хочется жить.
Я почувствовал себя таким счастливым, что тотчас пробудился, мокрый от пота, но совершенно без жара. <…> доктор кинулся к моей постели <…> он торжественно тряс мне руку <…> „Поздравляю Вас, Вы победили болезнь. Вот уж не думал, что это возможно” <…> я испытал на себе, что неведомая божественная сила <…> умеет вмешаться в судьбу каждой личности. Накануне прихода коммунистов я потребовал, чтобы меня взяли из больницы <…> предчувствие не обмануло меня. Когда назавтра в полдень врач посетил меня, я едва узнал его. За предыдущую ночь голова его стала седой как лунь. <…> За исключением меня среди пациентов больницы были одни только раненые солдаты <…> все эти молодые люди были расстреляны прямо на больничных койках».
Эмиграция, ставшая для русского музыканта Альбрехта трагедией, все же обернулась для нас благом, ибо таким образом столь заботливое к нему провидение в конце концов спасло для нас замечательного музыканта и уникального человека: «Моим единственным счастьем в жизни было: постигать в любви красоту зримого мира и воплощать свои слуховые впечатления невидимого мира. „Является ли это достаточным основанием для существования?” — не-устанно спрашивал я себя. И отвечал: „Вот мы увидим. Если Бог есть, то Он, наверное, создал существа, подобные мне, для того, чтобы они имели возможность сказать: ‘Мы жили, как могли, и это на самом деле прекрасно‘”».
Власть, художник и героический миф
Соломон Волков предлагает свою версию истории русской культуры ХХ века
Книга Соломона Волкова “История русской культуры ХХ века” сначала вышла в Америке под заголовком “TheMagicalChorus”. “Волшебный хор” — выражение Ахматовой. Не слишком, впрочем, известное. Сам Волков услышал его от Иосифа Бродского, что и зафиксировано в его книге “Диалоги с Иосифом Бродским”. “Нас было четверо: Рейн, Найман, Бобышев и я. Анна Андреевна называла нас — „волшебный хор””, — рассказывает Бродский. Волков перебивает: “„Волшебный хор” — это цитата откуда-нибудь?” — “Нет, думаю, что собственное изготовление. Ахматова, видите ли, считала, что происходит возрождение русской поэзии”, — отвечает Бродский.
В русском издании поэтический заголовок исчез, что вызвало сожаление у некоторых рецензентов. Лев Данилкин, например, чрезвычайно доброжелательно отозвавшийся о работе Волкова, начал свою статью словами: “Неизвестно, с какой стати у волковской книги, впервые изданной в Америке, украли английское название — „Волшебный хор” — и оставили только унылый технический подзаголовок „История русской культуры XX века от Льва Толстого до Александра Солженицына”, но пение вы непременно услышите и в его магическом эффекте сомневаться не станете. Это книга, к которой приклеиваешься — несмотря на то что голос рассказывает общеизвестную, как кажется, историю” (“Афиша”, 2008, 15 мая).