Новый Мир (№ 2 2009)

Журнал Новый Мир

На мой же взгляд, название убрали правильно (другое дело, что не придумали лучшего). Русская культура со своими драматическими противоречиями, крайностями и враждебностью разных лагерей и персонажей по отношению друг к другу — какой же это хор? Вон издательство “Летний сад” затеяло поэтическую серию “Волшебный хор” — и то хора не получается. Да и само определение Ахматовой какое-то выспреннее, если только не связано с некими ассоциациями. Волков не зря задает Бродскому вопрос, цитата ли это. На месте “ахматоведов” я бы подергала ниточку “Ахматова и Моцарт”: известно, что она любила Моцарта, а по свидетельству литературоведа Виленкина даже занималась изучением его личности и творчества. Связь ахматовского “Реквиема” с моцартовским несомненна, почему бы не подумать, не связано ли и определение “волшебный хор” с “Волшебной флейтой”, заканчивающейся хором “посвященных”, жрецов? (Понимание поэта как жреца не чуждо Ахматовой.)

Но не будем уходить в сторону от книги Волкова, утратившей в русском

издании свое название, столь уместное в экспортном варианте, высоко оцененном американской аудиторией. “„Волшебный хор” — это идеальный, ясный и в то же время тонко нюансированный путеводитель по богатой и сложной русской культуре XX века со всеми ее великолепными достоинствами, противоречиями, достижениями и трагедиями”, — приветствует книгу рецензент газеты “Лос-Анджелес таймс”, не забывая похвалить автора за то, что в новой книге он “совершенно отказался от своей прежней манеры писать иногда как бы только для посвященных. В книге „Шостакович и Сталин” это временами затрудняло восприятие для тех, кто не был так же хорошо, как автор, осведомлен в русских делах” (цитирую по переводу, помещенному в журнале “Чайка”, 2008, № 7).

На мой взгляд, книга “Шостакович и Сталин” была написана в предельно ясной манере, с оглядкой на западного читателя, которому автор терпеливо объяснял не только кто такой Кащей Бессмертный или Чапаев, но и кто такой Пушкин. Я отмечала эту особенность работы Волкова в статье “Тайный поединок” (“Новый мир”, 2005, № 2).

Популяризаторская направленность новой книги и ее ориентированность на западного читателя еще более очевидна. Человек, закончивший самую обычную русскую школу, не нуждается в том, чтобы ему объясняли, кто такие Лев Толстой, Максим Горький или Блок (во всяком случае, те, кто не усвоили это из школьного курса, уж точно не возьмут в руки книгу “История русской культуры”). Но достаточно образованный англоязычный читатель вполне может иметь отдаленное представление о русской культуре, и ему стоит разжевать: “Толстой проповедовал предельное опрощение жизни, считал всякую власть безнравственной и незаконной и при этом призывал к непротивлению злу”.

Обратим внимание на слово “путеводитель”, недаром присутствующее в рецензиях на книгу Волкова. Путеводители, как правило, пишутся для туристов, для людей, впервые знакомящихся с чужими городами и чужой культурой. Хороший путеводитель компилятивен и не предполагает личного вклада автора в науку, но требует от него умения организовать избыточный материал, занимательно насадив его на некий стержень.

Сюжетный стержень, на который намеревается Волков нанизать пестрый ворох событий и фактов, — культура и власть. Нельзя сказать, что эта тема не разработана. Но Волков все же преувеличивает степень новизны своей книги, когда говорит в предисловии, что она “первая в своем роде на любом из языков”. У меня другое ощущение: начиная с конца восьмидесятых годов мы то и дело обсуждали одну проблему, по-разному ее формулируя: культура и власть, литература и власть, художник и политика и т. п. Не счесть подобного рода международных конференций, прошедших в разных странах, не говоря уже о статьях, монографиях и сборниках документов, выпущенных в России. Конечно, чаще всего исследователи выбирали конкретную тему, опираясь на новые, недавно рассекреченные документы. Но тот факт, что никто не решался на “комплексную презентацию проблемы”, вполне понятен. Исследование такого рода, по академической традиции, предполагает обстоятельность. Ее, кстати, продемонстрировал и сам Волков в книге “Шостакович и Сталин” (объемом в 640 страниц).

Тут же в работе меньшего объема должна уместиться вся культура ХХвека— да кто ж решится на такой поступок, не страшась обвинений в профанации? Тем более что у нас не водятся историки культуры столь широкого профиля, чтобы они могли одинаково хорошо разбираться в музыке, живописи, театре, кинематографе и литературе. То, что Волков, музыковед по образованию, преодолевая литературоцентризм, свойственный русской культуре, касается в своей книге всех ее областей, — это, с одной стороны, прекрасно. Стоит отдать должное отваге Соломона Волкова и даже простить время от времени встречающиеся некорректные формулировки и неточности: то он напишет, что “героиня одного из самых популярных стихотворений Блока „Незнакомка”— проститутка”, то, намеренно заинтриговав читателя тремя знаменитыми женитьбами Есенина, этих знаковых жен перепутает, заставив поэта бросить внучку Льва Толстого ради АйседорыДункан (в то время как Есенин женился на Софье Толстой всего за три месяца до самоубийства), то напишет, что авторы “Вех” обвинили русскую интеллигенцию в “атеизме, нигилизме и сектантстве (что, по убеждению „веховцев”, привело к поражению революции 1905 года)”,— зарубежный читатель, пожалуй, еще подумает, что сами веховцы были за революцию и жаждали ее победы. Но надо понять, что книга Волкова— не научный труд. Как остроумно заметил Борис Парамонов, “придать интерес такой теме в наш век массовой культуры можно только средствами этой самой массовой культуры”. А массам нужно “кино, детектив, полицейские и воры. Волков сумел это дать” (радио “Свобода”, 2008, 19 ноября). Комплимент многие сочтут сомнительным. Но Парамонов Волкова обидеть не хотел. Элементов массовых жанров у Волкова даже гораздо больше, чем это отметил Парамонов. Вот, например,

шаг навстречу кино: автор рассказывает, как встречаются в марте 1899 года “стройный Чехов, с аккуратно подстриженной бородкой, легкий в движениях, со вкусом одетый и державшийся приветливо <…> и Горький — сутулый, рыжий, с желтыми усиками и утиным носом (о котором Толстой говорил Чехову, что „такие носы бывают только у несчаст­ных и злых”), всегда нарочито одетый и размахивающий руками, как мельница”. Портреты персонажей даны едва ли не в движении. Запоминающаяся картинка. И для горьковской манеры одеваться найдено замечательное слово: “нарочито”. Костюм Горького был действительно какой-то маскарадный (о чем мы сейчас забыли), писатель вовсе не следовал в одежде обычаю низших сословий, несмотря на косоворотку и сапоги: косоворотка была из тонкого сукна или шелка, а широкополая шляпа вообще заскочила из какой-то романтической пьесы — такие шляпы не носили ни пролетарии, ни интеллигенты. Волков почти всегда стремится оживить своих героев, найти характерную черту их внешности, речи, манеры одеваться, не забывает упомянуть выразительную деталь биографии. Это безусловно хорошо. Но как отнестись к склонности автора давать запоминающиеся подробности личной жизни своих персонажей, граничащие со сплетней (другая уступка массовым жанрам)?

С одной стороны, это забавно: застегнутый в школьном учебнике на все пуговицы персонаж истории культуры превращается в живого человека.

Читателю непременно сообщат, что кузен Дягилева, “высокий томный красавец Дмитрий Философов”, вероятно, был его первым любовником, но бросил Дягилева, “чтобы прожить 15 лет в знаменитом менаж-а-труа с Мережковским и Гиппиус”, что другим любовником Дягилева был знаменитый танцовщик Нижинский, что Эйзенштейн был сексуально амбивалентен и проявлял повышенный интерес “к садизму, пыткам и жестокостям разного рода”, что Цветаева, похожая на экзотическую птицу, была бисексуалка, что железный нарком Ежов, которого недоброжелатели звали “кровавый карлик”, тоже был бисексуалом, а его жена Евгения Хаютина была любовницей и Бабеля, и Шолохова, и Кольцова. Но при этом о поэзии Цветаевой сказано так невнятно, что неискушенному западному читателю она, пожалуй, только и запомнится тем, что была бисексуалка и самоубийца, да еще тем, что муж ее был агентом НКВД во Франции, принявшим участие в убийстве Игнатия Рейсса.

Вернемся, однако, к проблеме “культура и власть”. Обозначив ее как главную, Волков вынужден сводить историю русской культуры к запоминающейся схеме. Меж тем материал такой схеме сопротивляется, в особенности до тех пор, пока на арене не появляется Сталин.

Повествование начинается с Толстого: тот факт, что писатель прожил до 1910 года, дает Волкову основание числить его по ведомству культуры ХХ века (тем более что начало века отмечено определением Святейшего синода о графе Льве Толстом, вызвавшим целую общественную бурю).

В советскую эпоху множество работ было посвящено конфликту Толстого с царизмом и гонениям на Толстого, потом эта тема вышла из моды. Волков не боится вернуться к навязшей в зубах теме, не боится процитировать статью Ленина “Лев Толстой как зеркало русской революции” и протянуть ниточку от Толстого к Солженицыну: обоих порицали власти, у обоих была неслыханная прижизненная слава, раздуваемая прессой, оба были склонны к учительству и хотели говорить с властью на равных. Несомненно, типологическое сход­ство здесь имеется, но все же сказать, что могущественный обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев “поносил Толстого приблизительно в том же духе, как спустя три четверти века с лишним будут поносить другого писателя, Александра Солженицына, члены советского Политбюро”, можно лишь с большой натяжкой.

Победоносцев порицал Толстого в частном письме (о чем, кстати, не упоминает Волков), не решившись публично высказать свои обвинения; никто не организовывал против Толстого газетной травли (напротив, пресса была на его стороне), его жизни ничто не угрожало, его произведения издавались и переиздавались. Таково ли было положение Солженицына?

 

К Серебряному веку приложить сюжет “культура и власть” еще более сложно: это был период, когда культура совершенно ушла из-под контроля власти. Зато в советскую эпоху контроль этот принял гипертрофированный характер.

В последние годы появилось множество исследований и документов, рисующих губительную роль партии и ее вождей для судеб русской культуры. Позиция Волкова здесь стоит особняком и проявилась уже в предыдущих работах, в частности в книге “Шостакович и Сталин”. Вопреки довольно распространенному мнению о Сталине как необразованном тиране Волков показывает, что именно у Сталина было, как у культурного неофита, определенное уважение к культуре, у Ленина, кстати, отсутствовавшее. Сталину удалось отбить атаки Ленина на Большой и Мариинский театры: Ленин хотел закрыть их как кусок помещичьей культуры, меж тем как Сталин был большим поклонником оперы и балета. Сталин любил классическую музыку, в особенности русскую оперу. Расцвет исполнительского искусства в совет­скую пору связан с этой стороной культурной политики Сталина. Он любил и ценил театр. Он был усердным читателем и прекрасно понимал художественную ценность произведения, даже того, которое не вписывалось в идеологические рамки сталинизма.