Новый Мир (№ 2 2009)

Журнал Новый Мир

 

— Хрен чего он тебе заплатит! — бросил Двусику долговязый подросток, добывавший на развалинах фермы белый силикатный кирпич.— Этот, скажет, весь битый, а этот, скажет, с раствором. А ты отколупни весь раствор! Стукни раз посильней, и весь развалится на фиг!..

Они кидали кирпич в телегу и хорошо видели, как легко тот колется пополам. Поле бывших совхозных ферм теряло последние островки былого. Выше буйной пены борщевика, поглощавшего пустыри с жадностью, возвышались всего лишь несколько зубцеватых простенков, которые Двусик пока еще не уронил трактором. Эти были безнадежно крепки— останки еще студенческой фермы, сложенной стройотрядом лет двадцать назад, а студенты

цемента никогда не жалели. Двусик задним число оставался очень недоволен студентами. То ли дело шабашники-молдаване. Клали так, что, зацепи стену тросом, вся она и рассыплется по кирпичику. Сами хорошо зашибали, и другим сейчас дают заработать.

Брошенные совхозом фермы несколько лет стояли пустые, потом с них начал исчезать шифер, потом крыши загорались, и поле стали звать Сталинградом, а потом растащили и Сталинград.

Двусик видел расцвет совхоза и был участником его разорения. Собственный трактор он, считалось, выкупил за долги по зарплате, а на деле собрал по частям, подворовывая где можно или роясь на кладбище старой техники. Этим же путем приобрел себе тракторную телегу, несколько плугов, а при окончательном дележе остатков совхозной механизации жребий подарил ему картофелекопалку.

Вместе с матерью, на двоих, Двусик получил по реформе приличный земельный пай, но без выделения — как у всех. Лучшие совхозные земли все равно оставались за новоявленным фермером, у кого-то скупавшим, у кого-то арендовавшим паи. К фермеру Двусик ездил на работу и считался

у него пусть не лучшим, но зато самым нескандальным, покладистым механизатором. Иногда Двусик запивал — с одному ему известного горя, но всегда на короткий срок и вменяемо. В народе он слыл безотказным: послушно заводил трактор, откликаясь на просьбы дачников или деревенских, но к вечеру засыпал в кабине. Мать искала его по округе, а найдя, подвигала как мешок в сторону и сама вела трактор к дому. Ноги сына мешали ей дотянуться до тормоза, и обычно она останавливалась при помощи росшей перед домом сосны. Из-за этих боданий передок трактора окривел, а сосна слезилась живицей.

Двусик не стал разгружать телегу. Отцепил ее у стены часовни, которую фермер строил несколько в удалении от погоста, но в прямой видимости от своего дома, участок под который был разбит на краю соснового бора, спускавшегося к реке.

Двусик ехал домой, когда в нагрудном кармане, у самого его сердца, завибрировал телефон, недавний подарок работодателя. Двусик выцепил пальцем плоскую коробочку, повернул правильно.

— Отто Юрьевич! Ты еще там? — В ухо бабахнуло, как из пушки.

— Я... — Двусик поднес телефон к губам. — Еще тут.

— Заскочи, родной.

От совхозной усадьбы не осталось даже названия, название снова перешло на возрожденную усадьбу помещика, императорской гвардии подпрапорщика Зубцова, может, единственного помещика на всю большую Россию, который в дни Революции отдал свое родовое гнездо под больницу и вплоть до кончины работал в этой больнице истопником. По совместительству “красный помещик” играл на своем фамильном рояле и сидел на выдаче книг из фамильной библиотеки. Умер перед самой войной. В девяностые годы больницу закрыли, и большой деревянный дом с комнатами-палатами выкупил неизвестно откуда появившийся фермер. По одним достоверным слухам, он всю жизнь проработал в Москве профсоюзным чиновником, по другим — это был настоящий полковник бомбардировочной авиации, но по третьим — банщик и массажист. При его умении разговаривать анекдотами никакая правда не исключалась. Двусик сильно терялся, когда оставался с фермером один на один. Тот не признавал иных форм общения, кроме как сначала подавить своей массой, оглушить голосом, а потом уж навек поработить своим добродушием — природным в такой же степени, как и наработанным за полвека вполне корыстного

применения. Редкий собеседник не испытывал потом ощущения, будто только что выбрался из-под ног прошагавшего по нему циркового слона.

— Ну что, все понятно, договорились? — сказал напоследок фермер, и лишь тут Двусик стал поспешно откручивать в памяти все последние полчаса, проведенные в бору между сосен, в этом быстром хождении по территории бывшей больницы, ныне снова барской усадьбы, начиная от пробежки до бани, а оттуда к конюшне без лошадей, а оттуда к пристани с лодками, посаженными на один трос, и затем опять к дому. Он вспоминал все сказанные слова, но на память приходили одни только ощущения.

В доме его поразила огромная передняя зала. Когда-то он помнил это помещение вечно душным и всегда темным, с вешалками у входа, с круглыми печками, обернутыми железом, с выгородками для каких-то подсобок, а сейчас тут хоть закатывай бал. Столько света и такого простора, вероятно, не видел и сам помещик.

Справа от дверей разноцветной шеренгой выстроились музыкальные и игральные автоматы, тут же зеленела поляна бильярда с раскатанными шарами; слева, под высокими окнами, бесконечно тянулся хорошо сработанный стол вместе с лавками, тоже из сосны, все блестело невидимым лаком; в кованых подсвечниках на обоих концах столешницы горели желтые лампочки, современная кухня пряталась в полутьме.

Двусику было незнакомо понятие “настоящего комфортного деревенского отдыха”, смысл которого пытался объяснить ему фермер. Первый проход по залу больше говорил ему не об отдыхе — о труде. Каждое бревно стен и все короткие полубревна высокого наборного потолка были вытащены на свет из-под нескольких пластов времени: пыли, копоти, бумаги и штукатурки, каждое очищено и зашкурено, сгнившие бревна и полубревна заменены новыми, новые покрыты морилкой, и все это, действительно, отдавало чем-то располагающим к отдыху, чем-то теплым, коньячным.

В бывших больничных палатах располагались комнаты для гостей.

В каждой находился комплект из большой двуспальной кровати, душевой кабины, обогревателя, телевизора, плеера, музыкального центра. Шторы на окнах и ковролин на полу, как мог бы заметить Двусик, перекликались по тону с покрывалами на кроватях и постельным бельем. Но Двусик бросил взгляд лишь на книги. В розовой комнате преобладала эротика, в фиолетовой — фэнтези, в синей — детективы, в черной — готика. Лишь одна угловая комната была пестрой — как само лоскутное одеяло на высокой железной кровати с шишечками. Здесь фермер тоже не задерживал Двусика дольше необходимого. Выведя снова в залу, он распахнул последнюю дверь. Посередине комнаты распласталась пара медвежьих шкур. Бурая поменьше, белая — огромная; в шерсти обеих путались фантики от конфет и останки расчлененных игрушек.

— Здесь у нас рекреация. Есть такой анекдот, Отто Юрьевич... Ну да ладно. Смотри. Тут тоже ничего сложного. Основное внимание электричеству-мудротычеству, а заслонка камина — вот. На себя открываешь, от себя закрываешь. Но соляркой не разжигать! — Фермер пристально посмотрел на Двусика, и тот сосредоточенно закивал. Да, пожар в деревянном доме— я знаю, знаю, я вижу!

Правда, Двусик не вполне еще понимал, чего от него хотят. Он кивал, когда ему доверяли знания о розетках, выключателях и рубильниках, о воде, о насосах, о напорных баках под потолком, о запорных кранах на трубах. Он послушно протягивал руку и сам открывал все шкафчики, где с видом ярких порфироносных улиток лежали пожарные шланги, непривычно тонкие и совсем непривычно красные; каждый шланг подсоединен к крану. В спальных комнатах точно такие же шланги прятались под душевыми кабинками, и ему предлагалось обязательно их нащупать и там же заодно отработать все действия, если вдруг в отверстие слива попадут предметы женского туалета. Двусик несколько раз вставал на колени и засовывал всю руку по локоть в сырую темную щель.