Новый Мир (№ 2 2009)
Шрифт:
«Вся жизнь ортодоксального еврея находится под тотальным контролем. Освобождение — это и есть тотальный контроль. Какой там „Большой брат” (реалити-шоу)... Процесс экспроприации действительности (из зоны сценического действия) и есть процесс исхода...» (Коля).
«Режиссер» предлагает обратиться к зрителям. Студийцы садятся перед зрителями и начинают изображать зрительские реакции, застенографированные в Вене. «Зрители» принадлежат разным народам и конфессиям. Первым говорит «человек из Эфиопии» (Сережа с дредами), говорит на плохом английском, «чтобы было понятнее».
Гриша, второй зритель, говорит на иврите,
Так в стенограмму вписывается нелогичное, не подкрепленное текстом действие. С подобной необходимостью «раскрашивать» сложные идеологические выкладки сталкиваются все идеологи или инсценировщики идеологов (Додин в «Бесах»), размазывающие большие пласты совершенно несценического текста по спектаклю, придумывающие аттракционы, делающие теоретизирование хоть сколько-то
съедобным.
«Правила складываются во время игры. Мы можем их развивать...» (Коля).
Четвертый «зритель» тоже говорит не по-русски, заражая этим «режиссера», переходящего на немецкий. Пятая «зрительница» пробирается в зрительскую часть поверх скамеек, изображая эротическую истерику и томление. Коля реагирует на ее выхлоп соответственно перпендикулярно: «Мне нравится, как вы рассуждаете…»— и начинает принимать у сексуально озабоченной «зрительницы» «роды». Все прочие студийцы-как-бы-зрители рассаживаются перед самым зрительным залом, нос в нос.
Но после выступления четвертого «зрителя» все берут в руки стулья и отодвигаются к самой дальней стене зала. Туда, где окно в два человеческих роста и наискосок висит большой кусок серого холста.
Постепенно «зрительская» импровизация набирает обороты и энергетику, становится выпуклой и самодостаточной (студийцы разыгрались). «Еврейским может считаться только тот театр, который растет из Торы...» — говорит «зритель из Эфиопии», у которого на родине есть собственный еврейский театр. В этот момент происходит важный формальный сдвиг: «зрители» начинают переводить себя сами (напомню, что все реплики «Голема» до этого момента дублировались синхронным переводом на английский Леной и Андреем).
Я замечаю это на монологе «австрийской девушки, работающей с американцами» и говорящей по-английски: «Театр не может быть религиозным. Это часть секулярной жизни...», после чего «австриячка» начинает углубляться в теорию Гротовского, выказывая недюжинные познания в области театральной режиссуры, окончательно превращая третий вечер «Голема» в сплошную увлекательную говорильню.
«Куда важнее практики для Гротовского был его духовный опыт, получаемый во время игры...»
Объясняя, что такое «еврейский фундаментализм» («бойтесь меня, фундаменталиста»), «режиссер» раздевается до трусов, трусы красные, и начинает бегать за австриячкой, при этом не прекращая вещать о чтении священных текстов. Преследуя девушку, Коля прижимается к ней, не переставая читать свой монолог по тетрадке в руках, делая массаж черному в белый горошек платью. Совмещая сложный по содержанию бесконечный монолог с кричащими действиями. После чего студийцы затягивают «Let my people go...».
Достоинство говорить естественными голосами, не «по-театральному», показывая обычных людей в обычных обстоятельствах. Очередной «зритель», вышедший
«...Политический фундаментализм — это отражение нашего вечного Сада, который становится реальным, когда мы кормим его своими собственными страхами...» (Коля).
Антракт, после которого к обсуждению подключается очередная «зрительница»: «Да, это сильнейшее переживание: спектакль, который 25 актеров играют для четырех зрителей... А вот если вы будете играть этот спектакль еще пару лет, то вы можете достичь готовой формы, или вы будете продолжать показывать нам репетиции и заготовки?»
«Режиссер» витиевато объясняет, что результат его не интересует: конечный продукт — единственная единица измерения в современном мире, претендующая на адекватность и на власть над человеком и его сознанием. А для священного действия само понятие «продукта» беспрецедентно...
Тезисы «режиссера» переводятся на иврит и на английский вновь активизировавшимися переводчиками. Идеолог вещает в одной тональности, а перевод интонационно и пластически создает вторую, параллельную реальность — экспансивный Андрей и интеллигентный Гриша просто не могут иначе. А может, задачи им такие поставлены. Режиссером.
«Не надо городить столько действия, чтобы породить маленький мессидж, которым поперхнется первый же интеллектуал...» (Коля).
Андрей начинает перебирать клавиши фортепиано, и речь «режиссера» распадается на интонации мюзикла. Все пускаются в пляс, и даже «режиссер» отбрасывает в сторону тетрадку со своим бесконечным текстом. Все это переходит в импровизацию со словом «заело», которое холят и лелеют на разные лады, пока одна из «зрительниц» не возвращается к размышлениям о соотношении «веры» и «искусства». Музыка обрывается. Все студийцы рассаживаются спиной к обыкновенным зрителям.
Начинает Гриша (переводчик с иврита):
«Я бы хотел прокомментировать последний диалог. Вот если вы достигнете аудитории в 200 — 300 — 500 человек, то останется ли у вас тот же самый процесс?»
«Конечно» (Коля).
«То есть каждый вечер спектакль будет отличаться от предыдущего?» (Гриша).
«А в этом и есть основа нового мистериального театра, когда на основе одного спектакля возникает сразу несколько спектаклей, один из которых может оказаться жестко организованным „продуктом”, а все другие — импровизационными...» (Коля).
Но Гриша не торопится понять и усвоить эту разницу. Он все время переспрашивает Колю:
«Так в чем же разница между речью и текстом?»
«Текст завершен. Театр речи и театр текста различны... Хотя мир и есть текст, текст — он же повсюду...» (Коля).
«Но что предшествовало импровизации, артисты произносили текст?» (Гриша).
«Нет. Мы предварительно построили структуру, которая будет все время повторяться и изменяться» (Коля).
Параллельно этому объяснению все по одному выходят на середину сцены, садятся и начинают медитировать и звучать носовыми звуками, являясь фоном диалога о тексте и импровизации. И тогда голос меняется даже у Николая, он как бы успокаивается и впадает в медлительность.