Новый Мир (№ 2 2011)
Шрифт:
К середине 1950-х годов украинская культура была — еще в большей степени, чем русская, — выжженным и вытоптанным полем. К примеру, в свое время для украинской литературы стала событием, да и до сих пор высоко ценится вполне соцреалистическая трилогия Олеся Гончара «Прапороносці» («Знаменосцы») (1946 — 1948), отмеченная двумя Сталинскими премиями. Тогда же Сталинскую премию получил киевлянин Виктор Некрасов за опубликованную в «Знамени» повесть «В окопах Сталинграда» — контраст разителен. С этим наследием Украина — как и весь СССР — вошла в хрущевскую оттепель.
У всех на слуху были имена поэтов — Ивана Драча, Миколы Винграновского, Лины Костенко… Да и Максим Рыльский в очистившемся воздухе вновь заявил о себе как о сильном лирике. Появляется «химерная проза» — восходящий к Гоголю и неоромантизму начала ХХ века чудной, а то и сюрреалистический аналог магического реализма (Олександр Ильченко, Володимир Дрозд, Валерий Шевчук). Пересекающаяся с «химерной
Наконец, заявляет о себе мощная переводческая школа, представленная Миколой Лукашем, Григорием Кочуром и их учениками. Их трибуной стал киевский журнал «Всесвіт» («Вселенная»), аналог «Иностранной литературы», не раз опережавший ее с публикацией полузапретных текстов XX века; удалось даже «протащить» главы джойсовского «Улисса».
Украинская оттепель была столь же полна разочарованиями и падениями, как и во всем Советском Союзе. Тем не менее именно в 60-е годы размылась и практически исчезла граница между чтением на украинском и русском языках. Украинский мир 60-х был естественно двуязычным. Московские и киевские поэтические сборники стояли на одних и тех же полках. Своего рода «эмблемой» тех лет стала судьба Леонида Киселева, рано умершего киевского поэта: ранние его стихи написаны на русском языке (и вошли в известную повесть его отца, Владимира Киселева, «Девочка и птицелет»), а поздние — уже на украинском. Это не отказ от одного языка в пользу другого, это естественное принятие обоих, билингвальность культурного поля.
«Откат» 1970-х годов — уже традиционно — оказался гораздо более жестким, чем в России. Инакомыслящим угрожали не только «волчий билет» и запрет на профессию с последующим вытеснением за границу, но порой и физическое уничтожение: примером тому — судьба Василя Стуса. Времена стояли «сравнительно вегетарианские», но в том-то и дело, что «сравнительно». Не говорим о том, что «буржуазным национализмом», подлежащим репрессиям, в любой момент могло быть объявлено что угодно — вплоть до возложения цветов к памятнику Шевченко. Но наиболее эффективным инструментом удушения украинской культуры оказалось ее «поощрение»: мертвящая рука официоза уверенно схватила все национально-своеобразное, да так и не отпустила по сей день. Песни и пляски в вышиванках и сапожках успешно вульгаризировали понятие народной культуры, превратили ее в «попсу» и ввели в обязательный, навязший на зубах ассортимент. В итоге в сознании миллионов возник железобетонный знак равенства между «украинским» и «провинциальным». Вновь наиболее востребованным оказалось народничество, причем в самом вульгарном изводе — то, что уже в наше время назовут метким словом «шароварщина». И все же «тайная свобода» — существование не против системы, а фактически вне ее — не была вовсе невозможна: именно так жил в те годы киевский литературовед и культуролог Мирон Петровский, много сделавший и делающий для того, чтобы в живой памяти сохранился образ мультикультурного Киева ХХ века.
Дотошный читатель может задаться вопросом: «А что же эмигрантская литература? Неужели там и говорить не о чем?» Нет, литература эмиграции (или, как у нас говорят, диаспоры) существует, она богата, географически разнообразна — от Пражской школы 1920 — 1930-х годов (Е. Маланюк, О. Ольжич, О. Телига, Ю. Липа и др.) до Нью-йоркской группы 1950 — 1960-х (Э. Андиевская, Ю. Тарнавский, Б. Рубчак и др.). Диаспорная литература — это и поэзия, и романистика, и переводы, и критика с литературоведением. И все же, несмотря на высокий уровень лучших диаспорных текстов, влияние, которое они оказали на литературу метрополии, близко к нулю, — украинский «тамиздат» просачивался к нам куда в меньших дозах, чем русский, да и был востребован в куда более узком кругу, в то время как литература 1920-х годов хоть отзвуками и фрагментами, но все же доходила до следующих писательских и читательских поколений.
Российский читатель может предположить, что в перестроечные годы литература «расстрелянного возрождения» и эмиграции так же мощно вырвалась из-под спуда, как это произошло с «возвращенной» русской литературой. Нет, ничего подобного не произошло — да и не могло произойти. Первые сравнительно многотиражные хрестоматии с достаточно представительными подборками имен появились только во времена независимости («Дніпровська хвиля», 1992; «Українське слово», 1994). А опубликованная в эмиграции классическая антология Юрия Лавриненко «Розстріляне відродження» (1959), которая и дала имя целому поколению, была переиздана «на материке» только в 2001-м! Собраний сочинений (не говоря уже о полных собраниях) удостоились немногие — и то с большим запозданием и довольно хаотично: если двухтомники Миколы Кулиша и Миколы Зерова вышли еще в 1990 году, то однотомники столь же значимых Марка Йогансена и Богдана-Игоря Антоныча были
В давнем споре народничества и модернизма модернизм наконец-то берет реванш. Сжатая пружина распрямилась… с последствиями, близкими к катастрофическим.
Сегодня в украинской литературе медленно формируются массовые, «низовые» жанры: конкуренцию с российским импортом выдержать им, конечно, нелегко, однако спрос есть — и даже несколько опережает предложение. Самым благополучным сегментом книжного рынка остается детская литература (и родная и переводная); оно и понятно — как-никак, а после 1991 года успело вырасти целое поколение, но вот подростковую литературу издатели пока что предложить ему почти не готовы. Печальна судьба и низки тиражи литературных журналов; по пальцам можно пересчитать площадки — бумажные и сетевые — для критических обсуждений. А между тем в «верхнем сегменте» украинской прозы (в дальнейшем мы собираемся писать именно о прозе) разворачиваются значительные и еще не вполне осознанные процессы. Да, картина украинской литературы ХХ века остается дискретной, разорванные связи восстанавливаются медленно и с трудом, писатели заняты главным образом попытками сократить разрыв между украинской литературой и мировой — разрыв стилевой, тематический, жанровый... Но тот энтузиазм, который породили и 1991-й и 2004-й годы, не прошел даром. В интеллектуальных кругах вновь стала модной украинская книга. Современные украинские писатели — и те, кто числились молодыми в начале 90-х, и нынешняя молодежь — как никогда ранее «отвязны» и открыты самым разным влияниям — прежде всего западным. Эти влияния, в свою очередь, разнообразно и порой причудливо сочетаются с собственно украинскими традициями. Об этом-то и пойдет речь в следующих публикациях.
МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ
МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ
КНИЖКА С КАРТИНКАМИ
О судьбе книги говорено-переговорено [14] . В частности — что компьютер переориентирует сознание на восприятие аудиовизуальной информации и коротких (с экран размером) фрагментов текста, а навык восприятия сложных, структурированных текстов утрачивается.
По-моему, все не так уж страшно. Что-то в этом роде говорили в незапамятные времена по поводу телевизора, а компьютер с Интернетом во многих отношениях лучше — там хотя бы Живой Журнал есть. И Twitter. И Facebook. И всякие медийные ресурсы — бумажных газет я сама давно уже не читаю.
Новых средств передачи информации вообще принято бояться и трепетать — сильно подозреваю, что в эпоху распространения книгопечатания кое-кто говорил, что вот, мол, утрачивается огромный пласт культуры: переписчик вкладывал в текст часть своей души, а тут бездушная машина штампует сотнями, а то и тысячами одинаковые копии.
С распространением всеобщей грамотности обесценивается талант сказителя и способность хранить в памяти внушительных размеров тексты (та, которую восстанавливали по специальному методу брэдбериевские «живые книги» [15] ). Книга вообще очень молодой транслятор информации. А ценность представляет собственно информация, а не способ ее передачи.
Так что алармистские высказывания о том, что культура гибнет, мне кажутся именно алармистскими. Культура всегда гибнет — и всегда возрождается.