Новый Мир (№ 3 2006)
Шрифт:
Сейчас, когда изнаночной перелицовкой исторических событий, исторических биографий и литературных святынь никого не удивишь (да, пожалуй, и не оскорбишь), нетрудно встроить опыт о русском сплине в ту же череду нецеремонных игр и шуток, признав за ним достоинство акробатического, так сказать, остроумия и не призывая автора к какой-либо “ответственности”... Когда Чаадаев выпустил в свет свое “Философическое письмо”, его не только официально объявили, но некоторые и впрямь сочли сумасшедшим. В наше рассвобожденное время автора “Сплина” может ждать репутация не безумца, а скорее смехача, хотя и особо изощренного. Но, боюсь, он серьезен не менее Петра Чаадаева с его “Письмом”. Перед нами отчаянный всплеск национальной самокритики, вырвавшейся откуда-то из провинциальных российских недр. Покорно соглашаться с ней — немыслимо, оспаривать — бесполезно; но в самой напряженности интеллектуальных мышц сконцентрирована — столь взыскуемая ныне — энергия: достигнуть дна, чтобы оттолкнуться и выплыть. Провокация? Пускай так. Но провокация добросовестная и продуктивная.
У автора настоящая публикация — первая в жизни.
И. Роднянская.
роще всего главных героев “Евгения Онегина” истолковать по схеме им-
потенции.
Но не следует умножать сущности сверх необходимого. Сплин прекрасно объясняет в романе все, что объяснения требует.
Сплин Онегина определяется просто, в нескольких словах — через ничто: “Ничто не трогало его, не замечал он ничего”. Ничто заползает внутрь человека и там поселяется. Человек становится носителем ничто, героем сплина. В этих условиях естественной выглядит мысль о смерти. Но — “он застрелиться, слава богу, попробовать не захотел”. Мысль естественная и законная, но нереализованная. Сплин — “недуг”, он Онегиным “овладел”, тот, стало быть, не виноват, но смерть он тоже отверг, что-то его удержало, значит, его беда стала его виной: он принял ничто на себя, взял за него ответственность. Отказавшись застрелиться, он породил сам себя, поскольку живет лишь потому, что того хочет, его воля есть его бытие. Сплин лишает Онегина связей и отношений с миром, лишает его сущности, поскольку таковая может мыслиться только как некая совокупность связей и отношений — делает его человеком без сущности, живым трупом, тенью самого себя. Если у героя Шамиссо было тело и не было тени, то у героя Пушкина есть тень, но нет тела, есть некое существование, но нет сущности. Его существование есть его сущность, его небытие есть его бытие.
“Недуг, которого причину давно бы отыскать пора”… Пора, но не отыскали, не берется за это и автор, не беремся и мы: у ничто нет причин, отыскать их невозможно, ничто лежит по ту сторону причин и следствий, понимания и непонимания, разума и неразумия. Тут не только нельзя отыскать причину предмета, но нельзя адекватно мыслить даже сам предмет. Если нечто мыслится как тождественное самому себе, то ничто можно мыслить только как распадение с самим собой, как абсолютную текучесть, бесконечное становление, процесс без цели и результата, как бегство от самого себя по направлению к самому себе.
Если в мир приходит новое нечто, другим от этого тесно не становится и мир в основах своих сохраняется — в мире бесконечно много места для всяких нечто, в этом и заключается его, мира, суть. Если в мир приходит ничто, все радикально меняется. Ничто — не нечто, его границу очертить нельзя, оно не может мирно соседствовать с нечто, у него нет места, оно нигде и потому везде. Мир сдвигается со своих основ, через вещи мира проходят невидимые глазу трещины, все встает под вопрос и ощущает себя стоящим перед лицом смерти. Из мира уходит закон, по которому существование должно соответствовать сущности, мертвецы должны лежать в могилах, тела должны иметь тень, а тени — тела. Бытие рядом с ничто подсекается в своем корне. Когда ничто приходит в мир, бытия уже нет самого по себе, оно делается частью ничто и может быть понято только в горизонте ничто, как его порождение и эманация. Всеобщее и закон рядом с утвердившим себя беззаконием не могут уже сохранять свой характер всеобщего и закона, превращаются в нечто особенное, относительное и по сути беззаконное. Все делается незаконным и законным в одно и то же время. Сплин приводит с собой тотальное отрицание — ничего не рушится, ничего не падает, все остается на своих местах, но все приметно сдвигается, получает новое освещение, наружу вылезает необоснованность, ветхость, легковесность вещей; все не падает, но готово упасть. Онегин своим сплином, невидимым снаружи, тихим и неприметным, подсек корень мира.
Герой сплина — исчадие ада и заслуживает вечного проклятия.
Герой сплина — посланник небес, мировой демиург, уничтоживший то, что подлежало уничтожению. Всеобщее, допустившее ничто, заслуживает своей участи: да здравствует более высокое, новое, молодое Всеобщее!
Герой сплина есть исчадие ада, поскольку посланник небес, и посланник небес, поскольку исчадие ада. Он существует по ту сторону всяких противоположностей — жизни и смерти, разума и неразумия, по ту сторону причин и следствий; он выше всех, потому что не может быть частным лицом, человеком во плоти, он ниже всех — по этой же самой причине, его сплин — клеймо проклятия и печать избрания, он Каин и Авель в одном лице, он страдает, через свое страдание он бесконечно унижен, но столь же бесконечно вознесен, он ненавидит самого себя и бежит от самого себя в то самое время, как себя любит и стремится к слиянию с собой…
Главным действующим лицом “Евгения Онегина” не является Евгений Онегин, как полагаем все мы, не является им и Татьяна, как думал Достоевский. Главным героем “Евгения Онегина” является сплин — ничто, отдающее себе отчет в своем ничто(жестве), ничто, отличающее себя от самого себя, только вследствие этого саморазличения приобретающее характер своей противоположности — бытия. Ничто существует лишь постольку, поскольку в нем различимо ничто само по себе, ничто “в себе”, и ничто “для себя”, различимо начало объективное и начало субъективное, “другость” и “самость”. Тот, кто ничего не замечает, кого ничто не трогает, — чужой самому себе, он отталкивает самого себя. Ту свою ипостась, которую он отталкивает (ничто “в себе”, пассивное начало), он должен толковать как мертвую душу, “существователя”,
Носитель сплина, субъект ничто — всегда один, он знает другого только в той мере, в какой он является другим для самого себя, он способен узреть, воспринять другого только тогда, когда он отождествит его с собой в своем качестве “другого”. Все другие для него — мертвые души, потому что мертвой душой является он сам для себя в тот момент, когда от себя отталкивается. Но сам для себя он обусловлен только этим отталкиванием, мертвая душа для него — не только мертвая душа, а еще и источник его жизни, он столько же от нее отталкивается, сколько к ней навек привязан. В этом ракурсе все другие для него — источники и дарители жизни, живая жизнь, которой он, однако, принципиально не в состоянии достигнуть. Субъект ничто, человек сплина, будучи “несчастным сознанием”, “бесполезной страстью”, в своем стремлении избавиться от страдания и обрести покой должен слиться с самим собой, но именно это ему заказано. Его бегство от себя является в то же время бегством к самому себе, но как первое не может привести к отрыву от себя, так второе не может закончиться слиянием с собой. От царства смерти он не может оторваться, из живого источника не может испить. Он должен безостановочно двигаться, но это движение есть движение по кругу и потому — вечная инерция…
Все русские первосмыслы, все прафеномены, первопароли заключены внутри сплина и из него могут быть получены — дедуцированы a priori, чисто логическим путем. А вместе с тем мы уже получили все содержание “Евгения Онегина” и всей русской классики (и даже русской истории), поскольку оно заключено в сплине как таком ничто, которое отличает себя от себя.
Отличение себя от себя — определение сознания. Всякий человек отличает себя от себя, поскольку обладает сознанием. Русские делают сознание доминантой своей жизни и своей мысли, они в ней ничего не хотят знать, кроме (само)сознания, они “усиливают” свое сознание до абсолюта, делают себя усиленным сознанием, которое и есть поистине ничто — отличающее себя от себя ничто — и которое лучше всего было бы описать как перманентное самоубийство, перманентное потому, что никак не может быть решен вопрос об оправданности самоубийства: в момент, когда усматривается оправданность, то есть когда решаются чтить всеобщее и “истребить” свое ничто(жество), появляется основание себя не истреблять, а когда появляется это основание, становится как никогда ясно видно коренное распадение со всеобщим, ясно видна неизбывность ничто(жества) и тем самым укрепляется основание себя истребить…
“Евгений Онегин” — роман о сплине, о ничто, получающем право на существование только вследствие самоотрицания, роман об отрицании . Оно есть альфа и омега, начало и конец романного мира, в котором некое эпическое пространство и драматическое напряжение получаются только как результат того, что отрицание направляется на само себя, раздваивается и размножается.
Онегин определяется чисто отрицательно, через длинные ряды “не”. Он — не светский лев (как тип), не помещик (как тип), не хозяин, не член общества, не муж, не отец, не сын, не чиновник, не любовник, не друг, не писатель, не ученый, не политик, не революционер. Онегина нельзя определить положительно, он — никто . Это “не” — сознательный со стороны автора, виртуозно выдерживаемый способ построения образа. (Чтобы мы имели право сказать о господине N, что он не светский лев, мы должны показать его касательство к свету; если он такового не имеет, наше утверждение, что он не светский лев, будет просто нелепым.) Онегин — светский лев, но от света отошел; он любовник-виртуоз, но от этого отказался; он помещик, но не такой, как все (“ярем он барщины старинной оброком легким заменил”); он племянник, но — “Боже мой, какая скука!..”; он член общества, но общества избегает; он друг, но друга убивает; он не ученый, но начитанный, в некоторых областях, может, даже и “до учености”; не поэт, но имел “мечтам невольную преданность”, из сестер Лариных предпочел бы старшую и обосновал это поэтическими мотивами (“когда б я был, как ты, поэт”), то есть обнаружил себя большим роялистом, чем сам король. Онегин опосредован отрицанием всех социальных ролей, всех определенностей, всех твердых жизненных форм, но отрицание это — тотальное и потому абсолютно тождественно утверждению. (Чтобы заменить в своем поместье барщину оброком, надо было, наверное, вообще усомниться в своем праве быть помещиком, усомниться в законности крепостничества как общественного института — подвергнуть его отрицанию; но в оправданности того института, который должен заменить крепостничество, тоже сомневаются, подвергают его отрицанию, отрицают отрицание и останавливаются посередине, становятся помещиком постольку, поскольку помещиком не становятся, — чтобы “хоть как-то пожить”, обозначить себя, “чтобы заметили”.) В Онегине отрицание может состояться только в той степени, в какой оно равно утверждению. Уходя, он не уходит, потому что ему некуда идти, он отвергает общество не потому, что оно плохое, а потому, что оно — общество . Герой сплина носит общество в себе, он сам себе общество, он должен породить его из себя, должен сотворить мир из ничего, а не найти его готовым в пространстве и времени. В первом русском романе нет никакой социальной критики, потому что нет никакого общественного интереса; первый русский роман (как и все последующие) — не роман реалистический, а роман метафизический (то есть нигилистический).