Новый Мир (№ 3 2006)
Шрифт:
И так далее в том же духе.
Здесь надобно заметить, что Жолтовский, обвиненный в “отвлеченном эстетстве” и утверждении незыблемости “вечного закона прекрасного”, был в ту пору художественным руководителем МАРХИ, и педагоги — наши кумиры — защищали своего кумира Ивана Владиславовича, которого они меж собой называли “папой”. Но тут выступил известный архитектор Андрей Буров. Заявив себя принципиальным противником школы Жолтовского, он сказал: “Представьте себе, что мы в результате раскопок нашли мумию императора Адриана (а он был великим архитектором) и с помощью биологии, химии оживили его. Что же, мы сразу дали бы ему кафедру в архитектурном институте?” Жолтовский был смещен. Его место занял А. В. Щусев.
А спустя пару лет,
Именем Жолтовского был проклят модерн начала века, считавшийся исчадием дурного вкуса, и уважаемые педагоги, консультируя свою паству по поводу проектирования жилища, с нескрываемой иронией рассказывали о доме Мельникова. Прогуливаясь по городу, с тем чтобы взглянуть на монтируемый каркас высотного дома на Смоленской, я, как и мои спутники-сокурсники, равнодушно прошел мимо того особняка, где жил давно отлученный от творчества зодчий, по достоинству причисленный теперь к сонму великих. А мое образование завершилось проектом крытого многоколонного спортзала и “красным” дипломом с подписью академика С. Е. Чернышева.
К концу 1954-го мне было двадцать семь. В моем “портфолио” был успех в конкурсе на проект станции метро и построенная “Краснопресненская”, строящиеся многоэтажные жилые дома на набережных Яузы, награды молодежных смотров Союза архитекторов СССР и единственного тогда “Моспроекта”, и я уже был членом Союза архитекторов. Как почитаемые мастера и как все мои сверстники, я без тени сомнения и с искренним увлечением исполнял проекты, следуя образцам классического наследия, рисуя в натуральную величину шаблоны капителей и карнизов. Сомнений в том, что до конца своих дней мы будем следовать тем же путем, у нас не возникало.
И вдруг как гром среди ясного неба с трибуны кремлевского совещания строителей прозвучала речь Н. С. Хрущева, опрокинувшая наши представления о будущем советского зодчества. Он назвал все наши деяния “излишествами”, и архитекторы подверглись гражданской казни, обвиненные в “расточительстве” народных денег во имя своих тщеславных интересов, в целях создания “памятников себе”. Хрущев не стеснялся в выражениях, не без издевки он поминал имена уважаемых зодчих — А. В. Власова, А. Г. Мордвинова, И. И. Ловейко, обращаясь к ним не иначе как с прилагательным “дорогой”, подразумевая цену их построек. Это был разгром. Застигнутые врасплох, мы растерялись.
В чем наша вина? Разве мы не следовали партийным установкам? И разве зодчие не награждались за “излишества”? Уважаемый мастер Леонид Поляков был лишен Сталинской премии, полученной им за высотный дом на Каланчевке (гостиница “Ленинградская”). Но у него была еще одна — за станцию метро “Октябрьская” и орден Ленина за Волго-Донской канал, которым я проплыл в первую навигацию 1952-го. Это были отличные работы. И я помню, как годом раньше, выставив на галерее ГУМа (в нем размещались тогда всяческие учреждения, и в том числе мастерские “Моспроекта”) свой конкурсный проект станции метро “Арбатская”, Поляков с нескрываемой гордостью сказал: “По сравнению с этой станцией Елисеевский магазин — жалкая лавчонка! — и добавил в свое оправдание: — Если народ дал мне рубль, он должен видеть, на что я его потратил”. Разве это противоречило той направленности, которой шло советское зодчество последнюю четверть века? Трудно было понять, в чем дело. Осуждена сталинская архитектура. Но сам-то Сталин не был еще развенчан. До ХХ съезда партии оставалось еще пятнадцать месяцев, и, таким образом, следствие стало объектом критики прежде, чем породившая его причина. До этого советское зодчество еще успело отдать дань “Великому Вождю”. Вслед за его кончиной последовал конкурс на здание пантеона. Большой конкурс — тысяча проектов! Но, как выяснилось, то были поминки — и по Сталину, и по сталинской архитектуре.
Вышеупомянутым постановлением виновные были строго наказаны. Поляков лишился мастерской “Моспроекта”, был отстранен от должности главный архитектор “Мосгипротранса” Алексей Душкин “за допущенные
Как бы то ни было, началась архитектурная “перестройка”. Хрущев сам этим словом определил новое направление. При этом архитекторы, как говорится, вышли из доверия. Столь важное дело было поручено строителям. Возможно, Хрущев полагал, что таким образом он укрепляет диктатуру пролетариата. В архитектурные мастерские пришли полномочные комиссии. Истово снижалась стоимость строительства. Каждый проект подвергался экзекуции — уменьшались выносы карнизов, круглые колонны заменялись пилястрами, с капителей слетали акантовые листья. Словом, “тех же щей, но пожиже влей”.
Честно скажу — мы восприняли это дело без всякого энтузиазма. Больше того, с противодействием. Что называется, “с фигой в кармане”. И если все детали карниза уже были изготовлены и по сей причине он не подлежал отмене, данное обстоятельство приносило некое удовлетворение.
“Перестройка” нас обезоружила. Все, чем мы оперировали прежде, — все классическое наследие оказалось под запретом. Надо было искать какие-то новые пути. И тогда все архитектурное руководство отправилось за рубеж. Главный архитектор столицы А. В. Власов поехал в США, П. В. Абросимов, возглавивший СА СССР, отбыл в Италию, И. И. Ловейко, занявший вскоре место Власова, вместе с только что назначенным министром госбезопасности Н. П. Дудоровым вылетел в Париж. Позднее, в баре ЦДА за рюмкой коньяка, Иосиф Игнатьевич Ловейко рассказывал мне: “Мы прибыли поздно вечером, а утром вышли на широкий угловой балкон нашего номера. Перед нами была панорама Парижа. Я стал показывать своему спутнику примечательные постройки, которые знал по литературе как свои пять пальцев. „Смотрите, вон там Эйфелева башня, а там, на острове, с двумя башнями — это Нотр-Дам, а купол видите? Это Дом инвалидов”. Ну и так далее. Николай Павлович подозрительно посмотрел на меня и строго спросил: „Ты что — был в Париже???” Услышав отрицательный ответ, новоиспеченный министр ГБ с угрозой в голосе произнес: „Ты это брось!!!””
Возвратившись из путешествий, каждый поделился впечатлениями с коллегами, всякий раз до отказа заполнявшими зал ЦДА. А несколько позже, в том самом постановлении с исторической датой 4 ноября 1955 года, в его первом пункте, черным по белому было написано: “Обязать… — далее перечислялись все организации, которых это касается, — смелее осваивать достижения отечественного и зарубежного строительства…” Понятно, что после столь решительного властного напутствия — словно “по щучьему веленью” — открылось окно в мир и мы обрели в западном опыте искомый импульс творческого обновления.
Я впервые увидел “заграницу”, посетив Италию в октябре 1957-го вместе с “учениками” мастерской — школы Жолтовского, лично проложившего маршрут той поездки. Каким же ярким было впечатление, в котором смешались восторг от встречи с древностью и шок от знакомства с новациями современного зодчества. Можно сказать, что мы с равной жадностью смотрели на прошлое и настоящее итальянской архитектуры. С той только разницей, что первое в большей мере давало пищу душе, а второе — уму. А в тот день, когда мы прощались с Италией, бросая в Canale Grande свои последние лиры, в небе над Венецией, словно яркая звезда, проплыл первый советский спутник.
Знакомство с зарубежной архитектурой послужило нам “палочкой-выручалочкой”. С глаз постепенно спадала густая пелена догматизма. Можно сказать, что западные мастера возвратили нам эстафету, принятую ими четверть века назад у нашего архитектурного авангарда. И собственные 20-е годы предстали теперь в должном свете. И тогда возникло у нас новое движение, которое я называю советским модернизмом. Пусть несколько запоздалое, в чем-то вторичное, подчас наивное, но тем не менее свое собственное. Оно стало нашим национальным вкладом в мировую коллекцию современной архитектуры.