Новый Мир (№ 3 2007)
Шрифт:
вот она щелкнула ржавым курком,
вот она ухнула в грудь кулаком,
плевое дело! — прошла по струне
и зазвучала на той стороне…
* *
*
Говори, говори, окрути с повинной
травой, с полынной землей заодно,
в оправданье целого — стань половиной,
левой
Говори, говори, утешай дорогой,
расцветут фонари — наклони лицо,
и вернется эхо беседы строгой
на круги своя, на твое крыльцо…
* *
*
Пусть на семи ветрах знобит
во дни иные —
да придут в руки без обид
плоды земные;
да будет полон кузовок
с лихвой и с краем;
да будет райский островок
необитаем;
да обнесут снега его
слепящим пухом,
и мы узнаем, каково —
единым духом…
* *
*
Где ложок не прокосят —
выгорают цветы.
Эту летнюю проседь
замечаешь и ты.
Хороша ли примета —
покачать на руках
это облако света
на сухих стебельках?..
* *
*
В молчанье — горы сдвину,
а речь на интерес
жива наполовину,
как будто бы словес
еще хватает пышных,
но звук уже не тот
за вычетом неслышных
заоблачных частот.
Тургенев в Баден-Бадене
Сердце надменное солнце туманное
обыкновенное и неустанное
шибко желанное да невезучее
даром участья и волею случая
самое давнее самое ровное
нет не дыхание слишком подробное
грубое тайное крепкое длинное
хмеле-ячменное солодо-тминное
гиблое горькое светлое пенное
сердце туманное солнце
* *
*
Уверена —
ты плачешь обо мне,
мой ангел в поднебесной глубине.
Но кто услышит? —
Далее,
на дне —
сверхзвуковые молнии одне…
* *
*
Ни жена, как водится, ни вдова —
ниже всех склонилась к летейским водам,
прядью не касается лишь едва…
Пядью ли последней — когда под сводом
задыхаются, — мерой ли дорожат,
меркнущее озеро озирая?
…Не жена — и обод кольца разжат.
Даже не вдова...
— Отойди от края.
Матисс
Глава тринадцатая
В ПУТЬ
LXVII
В эту зиму был еще февраль впереди, и морозы февральские — стало быть, не раз еще он увидит этих бомжей. Он не знал, как их зовут, но сейчас, глядя на них из машины, почему-то решил, что теперь ему непременно нужно узнать их имена, во что бы то ни стало. Это будет его первым шагом… — куда, было неизвестно, но вот уже полгода он постепенно погружался в этот сладкий омут неизвестности, очень знакомой всем холодным самоубийцам, беглецам и когда-то, когда они еще были, — путешественникам-первооткрывателям.
Рост — вот главное, в чем он сомневался, — в своем росте. Непонятно было, сможет ли он выжить среди бомжей с таким ростом. Ведь лучше всего выживают невысокие и сухие типы, отлично переносящие голод и физическую нагрузку. Подобно танковым войскам и воздушным силам, улица отсеивает своих рослых призывников.
Он специально ездил на Комсомольскую площадь, платил втридорога за парковку — и пытливо обходил все привокзальные закоулки в поисках рослых типажей. Куда он только там не забирался. Казанский вокзал оказался полон катакомб, нескончаемых тускло освещенных тоннелей, провонявших мочой, ведущих то к завокзальным товарным платформам, то к залежам списанных турникетов, разменных автоматов, то к задичавшим, разворованным складам, затхлая пустошь которых терзала, пугала, вызывала тот торопкий бег сердца, который норовил — и вдруг выплескивался в ноги, сообщал им спорость , — и страх унимался только полной выкладкой, во всю дыхалку, прочь, прочь. Когда двигаешься — не страшно, движение — облегчение бытия, вот так побегаешь — и вроде бы все хорошо. Крысы метались вдоль этих гранитных плоскостей, бежали, шаркая, с задранными хвостами, пуская писк по ниточке. Куда торопились, на что столько трачено гранита? В одном месте Королев наткнулся на трех бомжей, игравших в детскую “рулетку”. Вместо фишек, которые ставили пизанскими столбиками у беготни легкого пластмассового шарика, они использовали стародавние метрошные жетоны — из желтого сцинтилляционного пластика, фантастично мерцавшего в сумраке…